1Лев Николаевич Гумилёв – советский и российский учёный, создатель пассионарной теории этногенеза, доктор исторических и географических наук, профессор ЛГУ, академик Академии естественных наук родился 1 октября 1912 года в Царском Селе в семье знаменитых русских поэтов Николая Гумилёва и Анны Ахматовой. Брак родителей фактически распался в 1914-м, воспитанием мальчика занималась его бабушка, в усадьбе близ Бежецка (Тверская область). Когда Льву исполнилось 9 лет, его отец был обвинен в участии в белогвардейском заговоре и расстрелян.
В 1929 году Лев переезжает к матери в Ленинград, где через год оканчивает среднюю школу. Затем – работа в геологической партии в Забайкалье, в Горном Таджикистане, в Крымских пещерах.
В 1934 году в ЛГУ открывается исторический факультет, куда Гумилёв успешно поступает.
Потом был первый арест, следственная тюрьма. После обращения А. Ахматовой к Сталину Л. Гумилёва и арестованных вместе с ним студентов университета освобождают из заключения. В марте 1938-го он снова арестован по доносу. Отбывал срок на Беломорканале. Освободился в марте 1943 года и остался на Севере, где работал в экспедиции Норильского комбината. Настойчиво просил отправить его добровольцем на фронт. Воевал в составе полка защитной артиллерии Первого Белорусского фронта, участвовал в освобождении Берлина.
Сразу после демобилизации Л. Гумилёв вернулся в Ленинград, восстановился на историческом факультете Ленинградского университета, сдал экстерном экзамены за 4-й и 5-й курсы.
После завершения учебы в университете работал библиотекарем, научным сотрудником Горно-Алтайской экспедиции, старшим научным сотрудником Музея этнографии народов СССР. В 1948-м защитил кандидатскую диссертацию.
Новый семилетний срок он провел в лагерях под Карагандой и под Омском. За это время написал две научные монографии – «История народа хунну» и «Древние тюрки», а также ряд научных статей. Окончательное освобождение произошло в мае 1956 года.
Вернувшись в Ленинград, стал работать библиотекарем Эрмитажа. Завершил докторскую диссертацию «Древние тюрки» и защитил её. Л. Гумилёва приглашают на работу в Научно-исследовательский институт географии при ЛГУ.
В 1974 году ученый защитил вторую докторскую диссертацию, на этот раз по географическим наукам. Эта работа, известная под названием «Этногенез и биосфера Земли», спустя 15 лет, в 1989 году, вышла отдельной книгой и разошлась в течение двух дней.
В своих научных работах Лев Гумилёв предложил комплекс оригинальных методов изучения этногенеза, заключающихся в параллельном изучении исторических сведений о климате, геологии и географии вмещающего ландшафта и археологических и культурных источников. Основу его исследования составила оригинальная пассионарная теория этногенеза, с помощью которой он объясняет закономерности исторического процесса.
В 1967 году женился на художнице Наталье Викторовне Симоновской, отрывки из ее воспоминаний мы публикуем сегодня.
Умер Лев Гумилёв 15 июня 1992 года в Санкт-Петербурге. Похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.
Таков был Лев...
Со Львом Николаевичем я познакомилась совершенно неожиданно в 1965 году, у нашего общего друга – художника Юрия Матвеевича Казмичёва. Он был петербуржец и еще до войны дружил со Львом. Когда Лев очень голодал, то иногда забегал к Юре попить чайку и попозировать ему (за что Юрий Матвеевич иногда даже что-то платил). Но еще больше Льва привлекала возможность побеседовать с братом Юры – Михаилом Матвеевичем, высокообразованным человеком, замечательным переводчиком с испанского и португальского, который хорошо знал поэзию и историю. Во время войны, в эвакуацию, Юра попал в Москву, потом женился и стал москвичом.
Однажды Юра позвонил мне и сказал, что к нему приезжает друг, которого он не видел, наверное, лет пятнадцать. Это замечательный челов
ек, умница, доктор наук. Юриной жены Оли в тот момент не было в Москве, и он попросил меня помочь устроить небольшой стол для гостей.
Я, конечно, согласилась. Испекла небольшой пирог и приехала к вечеру в мастерскую Юры куда-то на окраину города, организовала ужин, и мы стали ждать гостя. Было еще несколько приглашенных – художников и ученых.
Когда Юра сказал мне, что его друг – сын Ахматовой и Николая Степановича Гумилёва, на меня это не произвело никакого впечатления. Я, конечно, слышала об Ахматовой (у нас дома, у папы, была даже книжечка ее стихов), но мне был интересен именно друг Юры – такой, по его словам, замечательный и талантливый человек. А то, что он сидел четырнадцать лет, было для меня вообще поразительно, как своего рода эталон трагичности и героизма.
Мы сели за стол в мастерской – небольшой длинной комнате, где Юра работал. Я сидела в конце стола, откуда мне была видна дверь. И вот она открылась, и перед нами предстал человек с очень светлым и детским выражением лица, излучающий доброту. Одет он был в короткий пиджак, из рукавов которого выглядывали манжеты рубашки. Но я прежде всего обратила внимание на лицо: какое удивительное светящееся лицо! Он галантно поклонился, сел с нами за стол, очень легко включился в общий разговор, стал сразу что-то рассказывать.
Во время той первой нашей встречи Лев говорил о проблемах со «Словом о полку Игореве». Д.С. Лихачёв поручил ему объяснить монгольские слова, которые встречались в «Слове», а когда Лев чем-то занимался, он уходил в этот вопрос весь целиком. Он рассказывал о том, что только в XIII веке на Руси появились татаро-монголы, а в XII веке (когда, по общепринятой версии, было написано «Слово») о монголах еще не было и слуха. И он передвинул время написания «Слова» с 1187 года на более поздний срок – на 1250 год. Ну, конечно, все возмутились: как же так?! Ведь датировка «Слова» – уже устоявшийся факт! Особенно воспротивился Б.А. Рыбаков. Лихачёв был более гибок, он сказал: «Мне кажется, что верна моя версия, но и Гумилёв имеет право на свою трактовку». Когда Лев нам все это рассказывал, мы слушали раскрыв рот. Потом задавали вопросы. И вот какая особенность меня тогда поразила: Лев Николаевич говорил понятно и уважительно с любым слушателем, даже самым некомпетентным, и о сложных вещах рассказывал так, что все было понятно.
Так мы познакомились, и, мне кажется, я сразу в него и влюбилась. Я не могла от него глаз оторвать, только на него и смотрела: добрейшее лицо, но при этом он часто уходил в себя (глазами вроде смотрит на тебя, но чувствуешь, что он где-то далеко). Он даже мог что-то при этом говорить, но думал о своем, – у него в голове все время шел мыслительный процесс.
Лев через несколько лет после нашей первой встречи мне рассказывал: «Я посмотрел и подумал: о, какая красивая москвичка! Ну, тут не обломится. У нее, наверное, тьма поклонников. Так что я даже и не рассчитывал».
Но наш Юра Казмичёв очень хорошо относился к нам обоим, и считал, что хорошо бы нас соединить, и стал своего рода свахой. Через какое-то время после той первой встречи Юра опять позвонил мне и сказал, что приезжал Лев Николаевич и спрашивал: «Как там поживает наша красивая москвичка?» Он, значит, меня запомнил. Но меня в то время не было в Москве. А на третий раз, уже в 1966 году, когда он приехал, то позвонил мне и сказал, что скоро у него выйдет новая книга и он привезет ее мне в подарок. То есть у него появился предлог повидаться, и я тоже была этим довольна. Я дала ему по телефону свой адрес. Он очень обрадовался.
* * *
Когда в августе 1966 года Лев Николаевич в очередной раз приехал в Москву и позвонил, я пригласила его зайти. Он был очень вежливый, немножко чопорный (он ведь воспитан был бабушкой, которая, по сути дела, вырастила трех сыновей – Николая Степановича, Дмитрия Степановича и Льва. Он с ней был с рождения и получил хорошее воспитание: знал, как себя вести с дамами, мог поцеловать руку – это все ему было просто). Лев подарил мне свою книжку «Открытие Хазарии» с надписью: «Очаровательной Наталии Викторовне Симоновской от автора. 30.VIII.1966».
Когда он пришел, все было очень мило, но чувствовалась какая-то неловкость, говорить было трудно. И он быстро ушел. Я подумала: это хороший признак – то, что он умеет уходить. В этом отношении со Львом всегда было легко, он был очень деликатным человеком.
А уже в следующий раз я встретила гостя более основательно, что называется, «разложила шатер». Я ужасно волновалась, потому что была уже влюблена. А Лев мне казался таким спокойным. Он стал меня дотошно расспрашивать о моем происхождении, о семье, пока не убедился, что все в порядке. И тогда я поняла, что он не зря интересуется. Через несколько дней он снова мне позвонил и предложил встретиться и погулять по Москве. Ну где у нас можно встретиться? Я жила на Зубовской, между Плющихой и Крымской набережной, поэтому и предложила пойти в Парк культуры имени Горького. Он согласился.
Перед встречей
я очень долго «нафабривалась», чтобы быть красивой: платье меняла несколько раз, а он, бедный, стоял на Зубовской площади, на остановке автобуса. Поскольку он человек очень пунктуальный, то мое опоздание в мою пользу его не настроило. Когда я прибежала, он сказал, что уже собирался уходить. Пришлось мне извиняться.
Мы сели в автобус, хотя ехать нужно было всего две остановки, и тут я поняла, что денег у меня нет. Я ему призналась в этом, а он сказал: «У меня есть». Ну, я успокоилась: значит, все будет хорошо.
Он был очень грустный, потому что умерла матушка, на носу суд о наследстве, но он мне ничего об этом не говорил (я только со стороны узнавала обо всех этих неприятностях). Сели мы в парке в открытом кафе за круглый столик, нам принесли какое-то жесткое мясо, все было весьма неромантично, но несмотря ни на что мне было очень приятно просто находиться рядом с ним. И тут он предложил прокатиться на пароходике по Москва-реке. Я с радостью согласилась.
Сели мы на пароходик; людей было мало – так хорошо, уютно, солнышко светит. Я сидела около окошка, и вдруг он – чмок! – и поцеловал меня в щеку. Я вся замерла, а он опять сидит как ни в чем не бывало. В конце концов приехали опять на Зубовскую площадь. Я его к себе не пригласила, попрощалась с ним, а он очень удивился, расстроился и спросил: «Когда вас можно навестить?» Я ответила: «Не раньше вторника». И он пришел ко мне во вторник. Тогда уже начался наш настоящий роман. Через некоторое время Лев сделал мне предложение стать его женой.
Мы договорились, что через какое-то время я приеду в Ленинград. Но раньше середины июня я приехать не могла, так как мне нужно было закончить иллюстрации к книге и сдать работу в издательство. Я хотела ехать не с пустыми руками, а получить деньги, чтобы было с чем начинать новую жизнь. Лев сказал, что тоже должен закончить работу с гранками «Древних тюрок». Поэтому решили, что я приеду 15 июня.
Он уехал, я скорее принялась заканчивать оформление книжки о какой-то пионерке, которую мне заказали в Детгизе. В конце концов я ее вымучила. Прошел месяц, полтора, уже приближается 15 июня, а Лев не звонит, не пишет. Я подумала, может быть, он передумал, и написала ему маленькое письмецо на открытке, совершенно детское, с вопросом: «Может быть, вы раздумали жениться?»
Через несколько дней получаю открытку: «Я вас жду 15-го. Все в порядке. Пол вымыт». Я удивилась: при чем здесь пол? Таков был Лев – коротко и точно!
Это было время Ленинианы, подготовки к столетнему юбилею, и все рисовали Ленина. Я тоже под это дело взяла в Союзе художников аванс 200 рублей (это была тогда очень большая сумма) и решила назвать будущую работу «Юность Ленина в Петербурге» или что-то вроде этого – в общем, какая-то чушь.
Я получила эти 200 рублей, деньги за книжку и отправилась в Ленинград. Лёвочка меня встретил на Московском вокзале. Он взял мой чемодан и сумку, снял ремень со своих брюк, просунул его через ручки чемодана и сумки и повесил это сооружение через плечо. Я подумала: срам какой! Как же мы пойдем так? – и попросила: «Давайте понесем вместе». Но он отрезал: «Так ведь нести легче!» С вещами наперевес мы дотащились до трамвая, долго ехали по Лиговскому проспекту, там еще добирались до дома на Московском проспекте, а я все страдала оттого, что он нес эти тяжести на ремне.
* * *
В то время Московский проспект был еще новым районом, стояли большие сталинские дома, была открытая площадь, на ней Ленин с простертой ручкой, небольшой скверик. Когда мы подошли к дому, Лев сказал: «Вот тут я живу» – и показал свое окно на шестом этаже. А вокруг окна почему-то все было черное. Я спросила: «А почему же оно такое черное?» – «А это мы так курим». То есть они так страшно курили в открытую форточку, что кирпичи закоптились. (Лев курил всю жизнь, до самой смерти, причем очень много и только «Беломор» – просто не выпускал папиросу изо рта. Только в последние годы, когда уже сильно заболел, стал курить меньше.)
Дом назывался «эпоха реабилитанса», то есть был построен специально для реабилитированных. Мы поднялись на шестой этаж, в квартиру. Это была малогабаритная трехкомнатная квартира с маленькой кухней, в которой обитали милиционер Николай Иванович с женой и сыном Андрюшкой, Павел – «поэт» и страшный пьяница с женой Раисой, еще какие-то тетки и дети. Они меня встретили настороженно. Я поняла, что там надо себя вести потихоньку и постепенно отрегулировать отношения.
Лёвочкина комната была маленькая – 12 метров, узкая, но светлая – в окно было видно много неба, но меня поразил какой-то специфический запах. Я понимала, что, будучи доктором наук, он занят только наукой, долго сидел, но чтобы жить в таких условиях?!.
Это была первая за всю жизнь собственная комната Льва, и он был счастлив и горд, что имеет свой угол. Переехать в Москву было невозможно, потому что у него была работа в Ленинградском университете; из Э
рмитажа его перевели в экономико-географический институт при университете и сказали: «Вы не отказывайтесь, Лев Николаевич!» А Льву что? Ну, пусть география. И он начал читать студентам курс исторической географии; его лекции пользовались большим успехом. Еще одной отдушиной для него было Географическое общество, где он был председателем секции этнографии, организовывал семинары и выпуск научных сборников…
За Львом Николаевичем постоянно был негласный надзор органов. В той коммуналке на Московском проспекте жил милиционер Николай Иванович, которому было поручено присматривать за Львом. Но он, слава богу, по натуре своей был человек добрый и, исполняя свою службу, при этом добродушно советовал: «Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!» Во время обострения советско-китайских отношений спрашивал Льва: «Что ты там пишешь, Лев Николаевич? Это за Китай или против?» – «Да, против, Николай Иванович». – «Ну тогда больше пиши!» Доброта его и погубила: он пожалел немца-туриста, который на улице Питера торговал колготками, не задержал его, а на него самого потом донесли и выгнали из милиции. Он начал еще больше пить, жена его запилила, и однажды он пошел на чердак и там повесился.
В целом же, несмотря на внешние неприятности и бытовые тяготы, мы были тогда очень счастливы в этой маленькой комнатке, потому что любили друг друга, и нам было очень хорошо и легко вдвоем. Да и окружение в этой коммунальной квартире все-таки было очень хорошее, доброжелательное. Еще до меня соседки помогали Льву с хозяйственными делами, а он любил возиться с ребятами…
А. Ахматова и Н. Гумилёв с сыном Львом. 1915 г.
* * *
...В те первые мои ленинградские годы мы совершали чудесные долгие прогулки по паркам, которые производили на меня даже большее впечатление, чем наилучшие и красивейшие спектакли. Когда мы со Львом гуляли по паркам, он непрерывно рассказывал об истории, читал стихи, и делал это превосходно. Мне как художнице хотелось мир созерцать, смотреть на все вокруг и любоваться. Я ему говорила: «Лёв, ну подожди, посмотри, какая красота, тебе же надо передохнуть». Ответ был: «Ничего, я не устаю. Я отдыхаю таким образом». И продолжал рассказывать об истории.
Вероятно, во время этих бесед он размышлял над своими концепциями, что-то сопоставлял, проверял – мозг у него работал все время как мотор. Однажды он мне сказал: «Я чувствую себя, как объевшийся человек: меня распирает, я должен с кем-то поделиться мыслями. Понимаешь, у меня всё в голове, мне скорее нужно все изложить в книгах». Единственное, что он успел написать в лагере между тяжелыми работами, – это книга «Хунну». Писал на листочках, которые ему приносили зэки. Так как он был человек уже очень больной (у него началась язва двенадцатиперстной кишки), его часто освобождали от работ, и он мог писать. У меня сохранились четыре тетрадки (вернее, стопки листочков, подобранных по цвету – зеленые, розовые и пр.), в которых мелким почерком, буквально бисером, были сделаны записи. Причем все это написано так чисто и четко, как будто он с чего-то списывал. Во время второй посадки (1949–1956 годы) книги у него были, тогда уже разрешали присылать. Он все время просил: пришлите книги. Ну и, конечно, выручала феноменальная память, благодаря которой у него была колоссальная подготовка.
В Бежецке, еще в детстве, Лев впитывал в себя всё, что прочитывал. Там была прекрасная городская библиотека, да и бабушке много книг удалось перевезти из имения, Лев их все прочитал. Память у него, как я уже писала, была фантастическая. Еще когда он не мог сам читать, бабушка читала ему вслух Шекспира. И Лев страшно увлекся, он запоминал имена всех королей и герцогов. Когда мы гуляли, он часто мне говорил: «Хочешь, Наталия, я тебе перечислю всех королей по династиям». Но я отмахивалась: «Бог с тобой, зачем мне все это». – «Нет, я тебе расскажу». И перечислял бесконечные английские или французские имена. Всемирную историю Лев знал досконально, голова у него была пропитана всем этим. Плюс к этому он ведь и языки знал. Не скажу, чтобы блестяще, но с французского он мог свободно переводить и мог разговаривать; знал немецкий, неплохо – персидский и таджикский, а казахский понимал. Когда он сидел в лагере, там было очень много людей разных национальностей и разных вероисповеданий, он общался с ними, ему это было интересно и давало богатый материал для анализа. Как народы общаются между собой, какие у них обычаи и какая культура? В чем между ними разница? Почему одни уживаются с соседями, а другие нет? Он говорил, что важно находить комплиментарность. Если есть комплиментарность народов друг к другу, то надо ее сохранять, поддерживать. А если ее нет, но народы волею судеб живут рядом, как в коммуналке, то лучше жить порознь, но в дружбе.
Этим-то и ценно евразийство, к которому Лев Николаевич уже потом пришел, досконально изучив историю народов, проживавших на территории Российской империи, а затем Советского Союза. Он хорошо знал труды основателей евразийства, живших в эмиграции. Он переписывался с Георгием Вернадским, с Петром Николаевичем Савицким они были в дружбе (в какой-то момент даже встретились в Чехословакии), но Лев Николаевич в евразийство привнес свои открытия – теорию этногенеза, понятие пассионарности как движущей силы исторических процессов.
Во время наших долгих прогулок по пригородам Ленинграда Лев рассказывал не только о серьезном, а мог и посмеяться, и анекдот рассказать. Вообще, он был очень смешливым человеком, очень веселым. Он никогда не вспоминал свои лагеря и связанные с ними трагические моменты…
Характер у Льва Николаевича был замечательный. С ним вообще было хорошо и легко. Он был деликатный человек с идеальным характером, но твердый в принципиальных вопросах науки. И это притом, что у него была такая тяжелая жизнь.
Его обижали с самого рождения, он был недолюбленный ребенок, практически брошенный своей матерью. Он ни от кого, кроме бабушки, не видел тепла. Он как-то сказал мне: «Кроме тебя и бабушки, ко мне никто так хорошо не относился».
Ему хотелось от людей внимания, чтобы к нему по-человечески, тепло относились. И когда кто-то проявлял такое отношение, Лев бывал этому очень рад и всячески старался ответить добром. Он очень дорожил моей лаской. Иногда, если он ложился спать раньше, я его благословляла и целовала в лоб. А он всегда говорил: «Спасибо». В нем было столько детского!..
За то время, пока мы были с ним вместе, то есть за 25 лет, он написал все основные свои книги, кроме написанных раньше «Древних тюрок» и «Хунну». Все остальные книги он уже при мне написал, то есть буквально вывалил их из головы. У него все время было стремление работать, работать, работать. И это его больше всего радовало.
Так как я художник и понимаю, что такое творчество, то для меня его занятия – это было святое. Я знаю, что когда человек погружен в науку или в искусство, его нельзя трогать, у него прерывается мысль. Это не все понимают, для этого надо самому пережить творческий процесс. Это нужно чувствовать, очень любить человека и очень уважать. И он, видимо, был мне за это благодарен. Первая книга, которая у него при мне вышла, – «Поиски вымышленного царства». Я делала к ней обложку и пять шмуцтитулов. В том же оформлении она была потом издана на испанском языке.
Очень тяжелым для Льва Николаевича на протяжении почти всей его жизни в науке было непонимание коллег-ученых и нежелание общаться с ним из-за постоянного надзора органов. Он говорил: «Мне не с кем поговорить. Весь ужас в том, что мне негде проверить свои мысли, свои теории. Если бы они могли хотя бы поспорить со мной, опровергнуть или поддержать. Ведь наука всегда требует обсуждения…» Академик Ю.В. Бромлей однажды принародно заявил: «Я не могу дискутировать с Гумилёвым, потому что не знаю так историю. А Гумилёв ходит по всемирной истории, как по своей кухне!»
Лев был русским человеком и при этом уважал другие народы, этносы. Когда в лагере на допросах он сказал, что занимался описанием религиозной живописи бурят-буддистов, ему говорят: «А, значит, вы буддист?» Когда занимался католиками: «А, значит, вы католик?» А он был просто русский человек, по роду своих интересов занимающийся различными этносами. Он говорил, что плохих этносов просто не бывает, есть лишь разные степени комплиментарности в их отношениях друг с другом. Когда складывается обоюдная комплиментарность, получается благоприятное сочетание, народы уживаются друг с другом и могут объединиться в единое государство…
* * *
У Льва были весьма непростые отношения с его знаменитой матерью Анной Ахматовой. Он приехал в Ленинград из Бежецка в 1929 году, чтобы продолжить учебу, и закончил там девятый класс. По сути дела, впервые за всю жизнь Лев попытался жить вместе со своей матерью. Но Анна Андреевна была занята собой, сын ей был не нужен. Многие талантливые люди эгоцентричны, так что сильно осуждать ее я не могу.
Ее жизнь тоже была незавидной: стихи не печатали, все время донимало безденежье, к быту она была неприспособлена, а выживать как-то надо, поэтому была то с Шилейко, то с Пуниным (не умирать же с голоду). Видимо, она полюбила Пунина, но тому чужой ребенок совершенно был не нужен; Пунин гонял Льва и не давал ему ночевать даже в холодном коридоре квартиры в Фонтанном доме, часто он говорил: «Я же не могу весь Ленинград кормить!» Лев скитался голодным, но в Бежецк возвращаться не хотел, потому что жизненной перспективы для него там никакой не было...
После окончания ленинградской школы Лев начал где-то работать, зарабатывать пролетарскую анкету, без которой о поступлении в университет нечего было и думать. Но, по сути дела, он зарабатывал себе на жизнь, чтобы не умереть от голода. Анна Андреевна смотрела на это как бы со стороны. Лев вспоминал, что однажды она сказала: «Лев такой голодный, что худобой переплюнул индийских старцев…» Вот так она могла сказать.
Анна Андреевна осталась жива, но ее жизнь разменивали на жизнь сына. Считалось, что лучше посадить сына, чем мать. Так полагали не только власти, но и некие «иксы» из окружения Анны Андреевны. В 30–40-е годы Лев не был тем, кем он был в шестидесятые... Про него вообще бог знает что говорили!..
Как-то он заступился за своего отца. Некий профессор на лекции начал клеветать на Николая Степановича, будто тот, описывая в стихах Африку, на самом деле никуда не ездил, а все насочинял. Тогда встал студент Лев Гумилёв и сказал, что в стихах все правда. «Откуда ты знаешь?» – «Я знаю!» Профессор донес на дерзкого студента, и Льва выгнали из университета. Позже его арестовали и на допросах, кроме всего прочего, требовали отказаться от отца, сменить фамилию. Но Лев отца обожал, знал почти в
се его стихи наизусть и отца не предал. Поэтому первый срок ему дали, не в последнюю очередь, как сыну белого офицера и расстрелянного контрреволюционера.
Когда в 1945 году Лев вернулся домой после тяжелой отсидки и фронта, матушка встретила его очень радостно: герой с фронта приехал! Они всю ночь проговорили, конечно… о ее стихах. Лев сразу же стал готовиться к сдаче экзаменов. За два месяца он сдал экзамены за четвертый и пятый курс университета, а потом и государственные экзамены – это после семилетней отсидки и войны! Потом сразу поступил в аспирантуру. В 1946 году вдруг выходит постановление о Зощенко и Ахматовой, и его снова выгоняют отовсюду. Ругают мать, а сына выгоняют из аспирантуры. Он только сказал: «Ради бога, оставьте меня до декабря, чтобы карточки получить, иначе я умру с голоду». Дали ему карточки за декабрь и выгнали с волчьим билетом. Опять разменяли мать на сына? Лев выдержал всё, он за мать стоял несколько дней подряд на допросах под направленным в лицо электрическим светом. Это была настоящая пытка, но ничего не подписывал. Ему говорили: «Скажи, в чем ты виноват, а в чем ты не виноват, мы и сами знаем». – «Я ни в чем не виноват». «На тебя доносов знаешь сколько написано? – спросил следователь и добавил: – Ну и нравы же у вас там!» В то время считалось, что если ты напишешь донос, то тебя не посадят. Поэтому понятна его обида на мать, которая уже после смерти Сталина, когда всех начали отпускать из лагерей, не очень-то за него хлопотала. Ведь его продержали до 56-го года...
Фамилия «Гумилёв» была как лакмусовая бумажка, около нее все сразу проявлялись. А матушку, видимо, окружили и с фронта, и с тыла, с тем чтобы изолировать от Льва, и она его избегала. Она была умна, но и хитра: прекрасно понимала что к чему, но выхода у нее не было. Она понимала: или ее должны посадить – а тогда смерть, ибо она была человек нездоровый, – или сына. И сын сидел: сперва за отца, за отцовскую фамилию, потом, после названного постановления, – за мать. Кстати, Лев рассказывал, что Анна Андреевна предупредила его о готовящемся аресте в начале 1949 года. Выходит, она знала, кто-то ее информировал. А когда уже в 1956 году Лев вернулся из лагеря, он приехал в Москву, к Ардовым, где тогда жила Ахматова...
Лев Николаевич очень любил мать, но сильно огорчался, считая, что она его не любит. У меня сохранились его письма из лагеря, по ним видно, как безумно он страдал от разлуки. Он ей все время говорил: «Я за тебя на пытках был, ты же ничего не знаешь!» Но как кошки отгоняют своих котят, так Анне Андреевне пришлось отогнать сына, потому что она не верила, что они смогут жить вместе без осложнений.
После смерти Ахматовой в 1966 году все эти люди – Немилова, Пунины, Ардовы, Лукницкий – требовали, чтобы Лев отдал все наследие Ахматовой Ирине Пуниной, возмущались тем, как он смеет так себя вести, – передавать все бесплатно государству.
К нам домой в маленькую комнатку уже в 1967 году приехал Павел Лукницкий и часа три, сидя на диване, уговаривал Льва отступиться от своей идеи передать все наследие матери в Пушкинский Дом. А потом мы узнали, что Лукницкий был следователем НКВД. Татьяна Крюкова рассказала, что ее арестовали в 25-м году, так же как и Лихачёва, и ее допрашивал Павел Лукницкий.
В те же годы Лукницкий крутился возле Ахматовой, якобы писал биографию Николая Гумилёва. А кому могли поручить такое – писать биографию расстрелянного поэта? Конечно, своему человеку. Поэтому весь архив Николая Степановича достался Лукницкому. У Льва ведь ничего, ни одной строчки от отца не было. Даже рисунки Николая Степановича – иллюстрации к стихам-экспромтам по древнегреческим мифам, сделанные им для сына в Бежецке, попали в архив П. Лукницкого...
По поводу наследства Ахматовой Льву тогда много нервов попортили. А ведь он на свои деньги организовал похороны матери, получил разрешение в церковных верхах и заказал панихиду по православному обряду (в те годы это было нечто немыслимое, это было целое событие для тогдашней интеллигенции!), заказал надгробие, кованый крест и мраморный барельеф для кладбища в Комарове. Ни Союз писателей, ни городские власти, ни тем более те, кто неплохо поживился на архивах двух поэтов, не дали и копейки на все это. Проект надгробия и металлический крест Лев заказал замечательному псковскому архитектору и реставратору В.С. Смирнову (мы специально несколько раз ездили для этого в Псков). А мраморный барельеф Ахматовой был заказан ленинградскому скульптору А.А. Игнатьеву. Барельеф Льву очень нравился, его гипсовая копия всегда висела у нас в комнате. А вот светящийся свинцовый голубь (олицетворение Святого духа), который, по замыслу Смирнова, как бы присел на металлический крест, к сожалению, был похищен с могилы какими-то вандалами. Когда после смерти Льва подобная задача встала передо мной, я обратилась к тому же скульптору Игнатьеву с просьбой сделать на могиле Льва крест из карельского пудожского камня, по образцу древних псковских крестов. По-моему, скульптор со своей задачей справился.
___________________________
Наталья Викторовна Гумилёва (9.02.1920 – 4.09.2004), верный друг и помощник Льва Николаевича Гумилёва.
