4Отменили похороны... Согласитесь, необычный все-таки случай. Как выражается мой сосед Тимофеич, из ряда вон!
Покойница была не молодая, но и не старая еще женщина. Любила выпить, частенько видели ее под хмельком, но кого это теперь смущает – такое время: выпившая женщина не редкость. Была она незлобива, когда могла, готова была бескорыстно помочь и старому, и малому. И сейчас все искренне ее жалели. Родные – муж и дочка – делали всё, чтобы проводить ее в последний путь так, как велит обычай. Обрядили ее в припасенное самою же ни разу не надеванное платье; в гробу она лежала вся в бумажных цветах – живые розы были в руках, сложенных на груди. Могилку на кладбище ей выкопали там, где она сама однажды высказала пожелание.
К часу дня собрались соседи – пришли те, кто знал ее давно и близко, и те, кто знал ее мало, но слышал о ней, и те, кто не знал ее вовсе, но были тут в расчете выпить и угоститься на поминках.
И вдруг к собравшимся вышел растерянный муж и объявил, что похороны отменяются. Никто ничего не понял, начали спрашивать друг друга: как, почему? Но тут появился полицейский Дронов и потребовал внимания. Его, участкового Мишу Дронова, у нас в поселке все по-прежнему называют милиционером, говорят: какой же он полицай, он парень не наглый, совесть имеет, никакой он вовсе не полицай. Увидев его, собравшиеся на похороны умолкли на минуту, и Дронов пояснил людям:
– Умершую сначала должны повезти в город на вскрытие. Родственников предупреждали об этом заранее, но они не послушались. А порядок нарушать нельзя.
Вечером, когда наша доминошная компания (не было только безработного Комарова) расположилась в заветном углу двора, чтобы стучать костяшками, вместе с нами у старой черемухи собралась чуть ли не вся этажка, да и из соседних дворов кое-кто присоединился. Все горячо обсуждали неординарное событие с похоронами. Громче других сокрушалась супруга пенсионера Григорьева – тяжеловесная Павла Петровна.
– Это ж надо! – восклицала она. – Это ж надо! Ведь ее теперь из гроба вынут! Господи, да как же это?
– И платье придется с нее снять, чтоб «атомировать»! – ахала баба Дарья, старушка из второго подъезда.
– Страшно-то как, тетя Пава! – жалась к Павле Петровне Галина Круглова. А Вася Круглов, муж ее, скреб в затылке:
– И зачем это нужно – делать вскрытие? И так понятно: умер человек!
– А затем, Вася, – стал пояснять Иванов Пётр Иванович, бывший бухгалтер бывшего ремонтного завода, – что покойница-то пила, и есть подозрение, что умерла она от паленой водки – в последние дни ходила вся желтая. Такой вот дебит-кредит.
Высоченный дядька Петров, сварщик из ЖКХ, прогудел гулким басом:
– По телеку опять говорили: от самопальной отравы уже пол-России пожелтело!
– Надо торгашей-паразитов за это дело наказывать! – зло проговорил путеец с железной дороги Егор Зайцев, сам в прошлом месяце чуть не окочурившийся от палёнки. – Ведь что делают, чуть ли не дуст подмешивают для крепости! А власть будто не видит ничего!
– Неправда! – возразил Пётр Иванович. – Власть всё видит и, конечно, наказывает. Для того она и власть, чтобы наказывать. В первый раз налагает штраф за отраву пятьсот рублей, во второй – семьсот пятьдесят, а если попалась какая Евдоха в третий раз, то штрафуют на круглую тысячу.
– Фи! – пропищала Варюха, Егора Зайцева невестка. – Да ей такой штраф что комариный укус. Она за день половину поселка отоваривает.
– А потом? – спросил Вася Круглов. – Что потом, Пётр Иванович, после третьего-то раза?
– Потом – новый год, и всё сначала: в первый раз – пятьсот рублей, во второй – семьсот пятьдесят и далее всё та же калькуляция. Впрочем, штрафы теперь, вероятно, возрастут: Дума недавно новый водочный закон голоснула.
– Мать их так! Чтоб им всем так же стало, как нам! – матюгнулся мужик из соседней этажки. – По этому закону водка вздорожала – с ума сойти! Вчера зашел в магазин, а там уже новые цены. Пришлось к Евдохе идти.
Григорьев пробурчал:
– Толку-то от этих законов!
Его поддержали:
– Как народ пил, так пить и будет! Тут дело не в ценах. Жизнь такая: хошь не хошь, а запьешь!
Тимофеич раздумчиво проговорил:
– Да... Серьезная это болезнь – гепатит!
– Какой гепатит? – не понял Круглов. – Желтуха, что ли?
– Ну, Вася, что желтуха, что гепатит – один хрен! – пробасил Петров. – Хочешь жить – не пей!
– Как же оно, без выпивки-то? – возмутился кто-то в толпе. – Ты чё, Петров, говоришь? Ты соображай – без выпивки-то как? И так жизня – без беды ни дня!
В общем, спорили допоздна. Да и как не спорить – вопрос-то самый что ни на есть живой, всех до нутра достает.
А на другой день эта «гепатитная» тема неожиданно получила продолжение.
Проснулся я утром какой-то квелый, ни за что не хотелось браться. Решил пойти к соседу Тимофеичу. Он обрадовался моему приходу, усадил за стол. Ну вот, сидим, чаи гоняем. Вдруг врывается к нам Комаров и – мимо меня, прямо к Тимофеичу:
– Тимофеич! Погляди, у меня лицо какое?
– Ну и кипяток ты, Комаров! – смеется Тимофеич. – Ты хоть поздоровайся!
– Потом поздороваюсь, Тимофеич. Ты лучше скажи, какое у меня лицо?
– Лицо как лицо! – пожимает мой сосед плечами. – Старый синяк под глазом – так он тебя еще позавчера украшал. А все остальное на твоем лице, как на огурце! Чего ты такой перепуганный?
– Так, говорят, Генька Коротков пожелтел! Меня бабка Дарья увидела и говорит: «Генька пожелтел!»
– Он что, самопальной отравы хлебанул? – спрашиваю я.
– А!.. – вопит Комаров. – И угораздило же меня вчера с ним встретиться! И ведь не один раз – дважды я с ним вчера столкнулся! Как назло!
– Ну, расскажи уж! – подталкивает его Тимофеич.
– Да что тут! – в крайнем расстройстве начинает Комаров. – Иду я вчера, еще до обеда, к заводу. Думаю, может, где чего найду, может, в брошенных цехах еще не всё сметено, может, где кто железяку какую обронил. Гусек-приемщик на пункте металлолома обещал хорошо заплатить, если притащу – у него там теперь почти застой. Ну вот. Двигаюсь я, не торопясь, смотрю зорко, нет ли чего, а он, Генька, мне навстречу. Радостный идет такой, оживленный, руками размахивает, шагает, словно летит, ног под собой не чувствует.
Я спрашиваю: «Генька, что за праздник?» – «Телеграмму, – говорит, – получил. Внучка у меня родилась!» – «Поздравляю! – я ему говорю. – Только какая у тебя может быть внучка – ты же еще не старый!» А он смеется: «Кто скор да умен – два угодья в ём!» – «А куда летишь?» &nda
sh; «Так это… отметить надо! Полагается!»
Я ему говорю: «Магазин-то в другой стороне!» – «Да я к Евдохе, – показывает он рукой. – В магазине, во-первых, водка подорожала. Хрен их знает, почему. Теперь вроде каких-то ярлыков нет у них – в город поехали за ярлыками, а вроде кто-то запретил водкой торговать, типа как при Горбачёве. Чтоб у Евдохи доход больше был. Ну да у меня всё равно только две десятки в кармане, а Евдоха нальет и за двадцатник. В общем, бегу!»
Мы с Тимофеичем слушаем и про чай забыли.
– И ты побежал вместе с ним? – спрашиваем Комарова.
– Куда там! Мне не до того было! Я в одном месте узрел, будто железяка какая-то чернеет. Я туда и устремился. И верно: лежит какая-то штанга. Вот, думаю, повезло. Поднял я ее – килограммов, прикидываю, семь-восемь. И попер сдавать. А уж потом, когда сдал, я Геньку-то во второй раз и встретил.
– Ну и что? – подгоняем мы Комарова.
– А он уже поддатый! Тащит в руках двухлитровую банку, в ней до половины булькает заветная муть. Елки-моталки! Это ему Евдоха в долг дала.
Увидел меня, стал рассказывать: «Внучка у меня родилась. Понимаешь? Телеграмма пришла. Маринка девчонку родила. Здорово, да?» – «Здорово, конечно!» – радуюсь я за Геньку, а у самого в душе птицы поют: надо же, как повезло – штанга больше десяти килограммов оказалась! Гусек-приемщик без всяких разговоров дал стольник за нее. – «Слушай, – говорит Генька, – что это мы тут торчим, как два пня в чистом поле? У меня внучка родилась, понимаешь?»
Ну и не удержался я! У него в каморке мы эту банку раздавили. А потом еще к Евдохе сбегали и еще раздавили. Угораздило же меня с ним встретиться!
– То-то и не было тебя вчера вечером в нашем дворе под черемухой, – заключаю я. Комаров смотрит на нас умоляюще:
– Что же мне теперь делать, а?
– Да не страдай ты, едрёна корень! – утешает его Тимофеич. – Ну выхлебали банку паленой, ну и что? Первый раз, что ли?
– Так Генька-то желтый! – вопит Комаров.
– Н-да! – отвечаю. – Это уже признак!
– Признак чего? – пугается несчастный Комаров.
– Ну, при гепатите, – начинаю рассуждать я, – в первую очередь у человека разлагается печень, становится гнилой и разваливается, как труха. В общем, она перестает выводить яды из организма, они попадают в кровь и – всё!
– Елки-моталки! – ужасается Комаров и подставляет лицо Тимофеичу:
– Я еще не пожелтел?
– Вот что! – говорю я. – Мне сейчас нужно идти на прием к врачу. Пойдем со мной! Врач тебе скажет – сегодня ты умрешь или завтра.
Тимофеич смеется:
– Не пугай ты его, Владимирович! Смотри, он уже не желтый, а белый, как стенка.
– Да, вам хорошо шутить, – ноет Комаров. – А я вот из-за этого Геньки сдохну теперь. Не зря же по телевизору чуть ли не каждый день сообщают: то в Пскове, то где у нас – десятки случаев со смертельным исходом! По всей России! Это что-то значит!
Я собираюсь, и мы идем в больницу – мне и вправду
сегодня нужно побывать со своим диабетом у врача. За поворотом в проулке Комаров вдруг столбенеет и орет дурным голосом:
– Вот он! Вот он! Генька, паразит!
По проулку идет ничего не подозревающий Генька Коротков. Комаров кидается к нему, хватает его за лицо, поворачивает в разные стороны.
– Владимирович! – кричит он. – Гляди, он не желтый!
– У тебя, Комаров, че, крыша поехала? – удивляется Генька.
Но Комаров начинает яростно тискать Короткова в объятьях.
– Ура! Он нормальный! Владимирович, – кричит он, – ура!
– Точно! – говорит мне Генька. – Он с дуба рухнул!
Я смеюсь, глядя на этих бедолаг.
Потом я рассказал об этой их встрече Тимофеичу. Он стал философствовать:
– Опять перед народом этот вечный вопрос: пить или не пить? Только как ни удорожай проклятый алкоголь, трезвее ныне Россия не станет. Другая жизнь нужна, Владимирович!
Постскриптум. Похороны были спустя день. Проводили покойницу достойно. На поминках водка была настоящая, не самопал.
Юрий РОМАНОВ
п. Илька, Бурятия
