2После еще одной безуспешной попытки взять ссуду на семена он окончательно решил: «Выхожу на трассу!»
До развилки добирался на велосипеде – пожалел бензин.
Вот и «Землеторг», как прозвали это место в станице. У обочины скоростного шоссе перед стрелкой-указателем «Watulinskaja» притулилась кучка видавших виды «москвичей» и «жигулей». Чуть поодаль держались густой тени акаций десятка два мужиков. В прежние времена тут был придорожный базарчик, от него еще сохранилось несколько прочно сколоченных прилавков, за которыми торговали всяким добром со своих садов и огородов разбитные, пригожие ватулинские казачки.
– Га! Да це ж наш Логойда! – послышалось из зеленой полутьмы. – Привет, Иван. А як же ты без мухобойки?
В подавшем голос Логойда признал Андрея Смеюху, бывшего механика колхоза «Ленинский путь». С ходу подстроился под нарочито казачий говорок.
– Яка така мухобойка? Привет.
– А ось, бачь! – и Смеюха широким жестом указал на прислоненный к дереву шесток, увенчанный фанерным щитом, на котором было выведено:
PLOT ON SALE – 17
Продается пай земли 17 га
Транспарант, правда, чем-то смахивал на большую мухобойку.
– Гарный в тебе маркетинг, – усмехнулся Логойда, подтягивая велосипед к стволу акации. – Мабудь, и себе придется такой заделать.
Смеюха понимающе кивнул.
– Тоже пролетел с кредитом? Был у Авеля?
– Ну. – Иван проводил взглядом промчавшийся мимо «Мерседес». – Кинули нас эти авели…
– Еще как кинули, – подхватил Смеюха. – Вот тебе и Крестьянский банк, мать его за ногу нехай! Обещали, блин, ссуду под урожай выдавать, а як до дела дошло – под залог всего – и точка. А не хочешь – не бери. Так небось и тебе?
– Ну… Твое-то добро как оценили?
– Ото ж наш с жинкою пай на двоих, это семнадцать га да плюс хата, сарай, гараж, корова – за все про все три штуки зеленых.
– Жинку не стал оценивать?
– Да что за нее дадут. У нее плоскостопие.
– Чи такой важный дефект?
– А им абы придраться. – Смеюха начал распечатывать новую пачку сигарет. – Три тысячи баксов! Шо я на ци гроши зроблю? Кури, Вань, бо тут со скуки подохнешь…
– Ага, – продолжал он после глубокой затяжки. – Ты вот прикинь. Даже если с кем сгуртоваться насчет техники, сообща взять в аренду або в наем трактор чи комбайн, – все равно концы с концами не сходятся. Мы тут с хлопцами уже все версии перебрали. Ну техника-то ладно. А семена-мемена? А химикаты-мимикаты? А всяка-така солярка-малярка, бензин-мензин, блин… Тут же опять же налоги. Да и самим лопать что-то надо, так ведь?
– Ну!
– И что в оконцовке выйдет? Прикинь. Денег не хватит – урожай не возьмешь. Урожай не возьмешь – залог не вернешь. Залог не вернешь – голый, босый по миру пойдешь. Выход? Выход, Ваня, получается один: сюда, на землеторг, мать его за ногу нехай!
– Я и сам про то же кумекаю, – проговорил Логойда. – Для начала как бы вот на разведку…
Натужный нарастающий рев «длинномера», одолевающего пологий подъем трассы, прервал их разговор. Иван огляделся. Здесь и там, укрываясь в холодке, небольшими кучками и порознь коротали время бывшие колхозные земледельцы, а ныне торговцы землей. Многие из них оказались знакомы Ивану, что тут же удостоверялось взаимным кивком или взмахом руки. Стоя и прохаживаясь, сидя на корточках или полулежа в траве, разомлевшие от праздности и зноя мужики курили, вяло переговаривались, но не спускали глаз с дороги и равномерно бегущего по ней потока машин. У каждого под рукой наготове были такие же трафаретки-«мухобойки», как у Смеюхи.
Еще Иван обратил внимание: на потемневших от времени прилавках, где некогда красовались свежие огурцы, помидоры, груши, арбузы, виноград, теперь лежали вразброс разноцветные файлы, в которых просматривались топосъемки участков, копии всяких актов, договоров… Бросались в глаза дубликаты документов на английском языке.
Рев «длинномера» сменился слабеющим рокотом. Иван обернулся к Смеюхе.
– Слышь, Андрей, ну а как тут насчет цен?
– По-всякому. Зависит от нарезки пая. Если он по-над ериком или гравийкой, то можно и по триста баксов взять за гектар. А так – за двести, двести пятьдесят договариваются.
– Однако негусто, – вздохнул Логойда.
– Как? Негусто, говорите? Негусто! А по десять, по пятнадцать – как вам?! – живо возразил на это неизвестный Ивану щупленький мужичок с жидкими висячими усами. Все это время он с интересом прислушивался к беседе, ища повод вступить в нее. Незнакомец выглядел где-то за сорок и был одет в крикливых цветов майку с изображением голой красотки и фирменным знаком «Play Boy». Такой наряд скорей всего достался ему случайно: худое лицо с глубоко запавшими глазами вовсе не выражало игривых наклонностей. Обычно про таких говорят: «Как с креста снятый».
– Червонец долларов? За гектар? – удивился Логойда. – И где ж такие цены? Видать, вы не из наших краев, – добавил он, оглядев «плейбоя».
– Саратовские мы, – сообщил тот звонким голосом. – Почитай уж год как сюда перебрались.
– И уже нашу землю распродаете? – Иван сдвинул брови.
– Куда нам в продавцы, мил человек! Мы теперича безземельные. А меня сюда хозяин послал, чтоб про цены узнать на вашем базаре.
– Он в «Ливерпуле» живет, – пояснил Смеюха. – У того самого, Скота…
Иван знал, что «Ливерпулем» в станице окрестили бывшую шестую бригаду, самую отдаленную в колхозе, где теперь обосновались беженцы из разных мест, а хозяйство вел англичанин.
– Да-да, Скот у нас хозяин, – подтвердил саратовский «плейбой». – Билл Скот.
– Ну и как он?
– Не жалуемся.
– Я тоже слышал: Скот к людям хорошо относится, – заметил Смеюха.
– Ваша правда, мил человек, – подхватил «плейбой». Голос у него был непривычно тонкий, словно у подростка. – Все бы так относились к трудящимся, как наш батюшка Скот! Землянка у нас удобная, сухая. Пол керамзитом посыпан. Живут нас там всего две семьи. Которые верхние нары занимают – они бездетные, муж да жена из Бурятии: люди тихие, глухонемые оба. Мы с ребятишками на нижнем ярусе обретаемся. Был еще одинокий старичок, не помню откуда, на подселении, приставной топчан занимал, да помер, царство ему небесное. Какую-то дистрофию нашли у него. Однако и просторнее стало. Вот так и сожительствуем помаленьку, совокупно. Питание, слава богу, трехразовое: вторник, четверг, суббота. Раз в неделю Скот дает телевизор смотреть: «Поле чудес».
– А как там дома, в голодающей губернии?
– Ой, не говори, мил человек… Шурин мой никак оттуда вырваться не может. В Израиль вот надумал податься.
– В Израиль? – вскинул брови Логойда. – Он сам из евреев?
– Кабы из евреев! А так еще придется обрезание делать.
– Как это?.. Обрезание – чего?
Но ответа не последовало, ибо в этот момент все живое, что пряталось в тени посадки, вдруг снялось с места и хлынуло к шоссе. Было видно, как одна из машин сместилась вправо и стала гасить скорость. К ней и заспешили ватулинские продавцы гектаров. Каждый норовил обойти другого и выставить вперед свою «мухобойку».
Возникла небольшая давка. Пронесся легкий матерок.
Однако суета оказалась напрасной. Через полминуты взорам встречающих предстал «запорожец», за рулем которого сидел местный станичник. Внутри приоткрытого багажника, перехваченного бечевкой, виднелись сетки с картошкой и луком. Земляка пристопорили.
– Гей, Петро! Виткиля ж таке добро?
– Из Новорусска.
– И чия це картошка?
– Аргентинская, кажуть.
– А лук?
– Из Норвегии.
– И по чем купувал?
– Картошку по сорок центив за кило, лук – по двадцать пять.
– Це дило добре…
Победоносно салютуя выхлопной трубой, «запорожец» свернул на Ватулинскую.
За всем этим Логойда наблюдал, сидя на корточках возле своего велосипеда и поджидая Смеюху с «плейбоем». К последнему у него был вопрос.
– Я извиняюсь, – обратился он к бывшему саратовскому аграрию, когда тот снова оказался рядом. – Мне вот трошки неясно насчет вашего шурина. Чего ради он в Израиль собирается? Что он там будет делать?
– Что делать? В колхозе будет работать. Там же колхозы очень богатые. «Кибуцы» называются. Аль не слыхал разве?
– Да слыхал, – проговорил Логойда. И как бы подчеркивая для себя услышанное, прибавил:
– Кибуцы. Да. Это те же самые колхозы…
Информация беженца из продвинутой губернии придала новое направление его раздумьям, и он все больше уходил в себя, слушая с пятого на десятое рассказ «плейбоя» о злоключениях своего шурина. А тот, шурин, вроде как жил припеваючи в советские годы – классный был кузнец, – а как колхоз развалился, тут и ему пути не стало. В дни «черного передела», когда нарезались паи в натуре, в межевом побоище ему отбили селезенку; пока лежал в больнице, дележку земли окончательно оформили, достался ему какой-то бросовый участок весь в оврагах. Быстро прогорел, продал, по дешевке свой пай и заделался арендатором той же земли у ее нового хозяина из богатых чеченцев. Думал выкрутиться за счет кредита, да и тут прогорел. Хозяин выплатил за него долг, но за это забрал дом и надворные постройки, а шурину для жилья оставил крольчатник. Шурин кроликов-то съел, а крольчатник утеплил, благоустроил и теперь живет в нем. Дети поразбежались кто куда, бомжуют. Жена вроде как ушла к «тайцам» – это рабочие из Индокитая, их там тьма-тьмущая… И совсем было пропал шурин «плейбоя», да, к счастью, голос вдруг у него прорезался. В церкви поет. Тем и живет. Ну и вроде как готовится в Израиль.
– Так уж мы и нужны им в Израиле? – усомнился Логойда.
– Но ведь людей у них все убывает да убывает. Особливо в кибуцах. Палестинцы вона как поперли на них! И получается у евреев обратный исход в Россию-матушку. Ну а нашим, которым деваться некуда, так те на Израиль курс берут.
– Тудема-сюдема, короче, – ввернул Смеюха. – Русские тудема, евреи сюдема… – он с хитрецой взглянул на Логойду.
– Слушай. А ты, мабудь, сам на Израиль глаз положил? А, Иван? Признавайся.
– Погоди, – отмахнулся Логойда. – Дай с человеком побалакать… Вы еще мне объясните такую вещь… – он всей массой своей навис над писклявым «плейбоем», понизил голос до шепота:
– Про обрезание…
Но тут «землеторг» снова снялся с места – на этот раз сюда катил явно крутой покупатель. Лимузин с тонированными стеклами, безукоризненно отражая собой придорожный пейзаж, подруливал к бровке шоссе.
Наконец-то!
И каково же было разочарование агроторговцев, столпившихся у роскошной иномарки, когда из ее салона, высоко поднимая длинные ноги, стали выбираться ярко раскрашенные молодухи. Одна. Вторая. Третья. Лимузин взревел и скрылся из виду.
Их появление на «землеторге» было встречено неодобрительно:
– А ну, девчата, ходу отсюда. Живей, живей!
– Сколько раз вам говорено: не мельтешите тут.
Рядом с подошедшим сюда Логойдой кто-то авторитетно пробасил:
– У вас свое дело – у нас свое. Где вам по лицензии место отведено, там и высаживайтесь, там и рассаживайтесь.
Одна из трех граций, ярче всех накрашенная, небрежно проронила:
– Тю, дывиться на них! Конкуренты…
– Галина, не балуй! – прикрикнул кто-то.
– Ладно, ладно. Уходим. Не выступайте.
Возмутительницы спокойствия удалялись не спеша, лукаво оглядываясь, дразня мужиков «говорящими бедрами».
– А где им место отведено? – осведомился Иван у обладателя авторитетного баса.
– Во-он, у той посадки.
Иван заострил взгляд в направлении вытянутой руки и только теперь обнаружил: по ту сторону от дороги, что сворачивала на Ватулинскую, в тени параллельной лесной полосы было также людно, в мареве зноя зыбко поступали силуэты хаотично движущихся и статичных фигурок. Значит, эти три подруги, что были высажены в неположенном месте, направлялись именно туда. На свой объект торговли…
Между тем инцидент вызвал на «землеторге» обмен мнениями по женскому вопросу.
– Я ще хлопцем був, от стариков слыхал: як у кого девка рождалась, то была для казака форменная драма. А теперь…
– Не кажи. Воны теперь нас и кормлять, и поють.
То беседовали два степенных седобородых станичника. Миновав их, Логойда оказался в компании мужиков помоложе, где на эту же тему шел более конкретный разговор.
– А что? Она сделала ходку до Симашевки и обратно або до Маневской – не иначе два-три «зеленых» поимела.
– Как не больше. Вон, кажуть, Оксана, Павлюченчихи дочка, – та и пятерку домой приносит.
– Оксана?.. Эта – могёт!
– Голобородько Мыкола – глянь, как поднялся. Мельницу ставит. Немецким колонистам зерно будет молоть. А все балакали за него «бракодел», «бракодел», якшо вин четырех дочкив нарожал. Вот они теперь все и при деле.
– Як знав, шо таке время буде.
– Да и жинка у него ще на ходу.
– О, бабец – в порядке!
– Он, Мыкола, в строгости их держит: чтоб домой – все до цента.
– Блюдет…
Женская тема обсуждалась и по соседству, в тесном кружке из пяти-шести человек, что подкреплялись кое-какими харчами, расположившись прямо на траве. Здесь тон беседе задавал бывший заведующий пунктом искусственного осеменения, некогда известный в станице всем, кто держал коров. Звали его неизменно по отчеству, Егорович, и вряд ли кто уже помнил его имя. Егорович совсем облысел, но остался таким же, как был, компанейским и словоохотливым.
– Я, хлопцы, – донеслось до Логойды, – казав и кажу: нам позарез нужен свой дом… той, как ее… Терпимости. Край как нужен Дом терпимости нашей станице! Я вже и на сходе ставил вопрос, и до депутата обращался.
Егорович смачно разгрыз густо посоленную луковицу, отчего его маленькие голубые глазки слегка затуманились, и напористо продолжал.
– Вы тильки побачьте. От станицы до трассы – семь километров. И по какой глухомани!
– Это так, – согласно кивнул один из слушателей, задумчиво прожевывая сало.
– Всяка ли девка або одинокая баба может туда-сюда гоцать? – развивал свою мысль бывший осеменатор. – Это ж только самые отчаянные туточки толкутся. А не дай бог, яко лихо случится?.. Га?! И совсем друге дило, когда работа у ней будет под боком. И за дитыной присмотреть, и по дому управиться, и на производство это самое проскочить. А тут, на развилке, добрую б рекламу нам зробить, якись такий указатель сварганить…
– Мабудь, фонарь красный? – предположил кто-то.
– Ну фонарь, так фонарь. Умные люди уже давно до этого дотумкали. Вон какой в Мыселках отгрохали РДТ. Так прямо и горят буквы на входе: «Районный Дом терпимости. Муниципальное унитарное предприятие». А внутри, хлопцы, – туши свет! Пальмы. Буфеты, чи той… Бары. Ну ясно дело, номера. И в каждом – той, как его… Биде. Гарна штука цей биде! Ну и всяка така справа…
– Стой, Егорович. Да ты нияк уже там був? – раздался чей то озорной голос, а с ним и сдержанный смех.
– Та ни. Це ж я по телевизору…
– Бреши, бреши. Небось от бабки гроши сховал – и в РДТ
Смех – все громче.
– Пидождить, хлопцы, – замахал руками Егорович. – Да у меня ж таких долларив нема!
– А вин не за доллары. Вин там – за центы…
– С техничкою.
– Ха-ха-ха!
– Або по льготе: як ветеран труда…
– Го-го-го!
Под бесшабашный хохот невольно развеселился и Логойда. Но улыбка все больше сходила с его лица по мере того как он приближался к Смеюхе с «плейбоем». А к тому удалось обратиться не сразу. Худосочный сын горемычной земли саратовской, примостясь к прилавку, был весь поглощен жизненно важным делом. Очевидно, Смеюха угостил его прихваченным из дому шматком сала, и «плейбой» сосредоточенно разрезал его на одинаковые мелкие ломтики. Каждый кусочек сала он бережно укладывал в полиэтиленовый пакет и при этом загибал очередной палец. Сквозь пленку пакета просматривались также корочки хлеба, надкусанный пирожок…
Но вот продуктовый набор был тщательно упакован и спрятан в карман. Иван тронул острое плечо «плейбоя».
– Мы не договорили.
– А насчет обрезания? – «плейбой» выпрямился, смахнул с висячих усов обильную слюну. – Ну что вам сказать, мил человек? Оно, конечно, никто не говорит, что обязательно делать это. Ну а с другой стороны, оно очень желательно, потому, как сами понимаете…
Помолчали.
– Да-а-а, – проговорил Логойда, глядя вдаль сквозь частокол могучих тополей над дорогой и барабаня пальцами по тугому колесу велосипеда. – Ну ладно, братцы, погнал я домой. Хотите, подброшу? – спросил у «плейбоя», кивнув на свой багажник.
– А сколь время?
– Начало пятого.
«Плейбой» помедлил.
– Нет, спасибочки. Я еще здесь маленько поотираюся. У нас наряд аж в восемь вечера. Не опоздать бы только на построение. Вы уж мне, мил человек, в полшестого, так это, дайте знать, – попросил он Смеюху. – А то батюшка Скот у нас хоть справедлив, но уж больно строг: в одночасье в «катээнку» угодишь.
– «Катээнка»? Что это еще?
– Это, мил человек, от слова «КТН» – комната телесных наказаний.
– Вон как? – Иван переглянулся со Смеюхой. – Тогда, может, у вас есть и эта самая… «КТП»? – Комната телесных поощрений?
– Есть и «катэпэшка». Только – женская.
– А для мужиков че нет?
– Ни к чему она нам, – нехотя ответил «плейбой», отводя глаза.
Смеюха успел качнуться к Ивану, шепнуть: «Скот их…». И сделал двумя пальцами знак сработавших ножниц.
Шум трассы за спиной постепенно ослабевал. Зато все слышнее становился стрекот сверчков и кузнечиков, пересвист невидимых степных птах. Все острее пахло полынью.
...Какая тут глухомань… Иван поежился, невольно вспомнив Егоровича с его проектом перемещения женского промысла к месту жительства.
Образ бывшего осеменатора вернул его к другим впечатлениям этого дня, к увиденному и услышанному. Под мерное жужжание велосипедной цепи в голове Ивана звено за звеном разматывалась цепочка сменяющих одна за другую мыслей о том, что делать, как дальше жить. Но все они были тоскливы и бесплодны, как эти дикие поля, испещренные грозными пиками амброзии полыннолистной.
«Бом-м-м-м», – послышалось впереди. И снова, все чаще и чаще: «Бом-м-м-м», «Бом-м», «Бом»… В станичной церкви звали на вечернюю службу.
Вдруг почему-то живо представился шурин «плейбоя», бывший колхозный кузнец, который где-то там, на Саратовщине, сейчас поет в церковном хоре. Поет и готовится выехать в Израиль… И в сознании Логойды вновь вспыхнул далеко не праздный интерес к этой затее.
«А почему бы и не двинуть в Израиль? – в упор спросил он себя. И сам же себе стал рассудительно отвечать. – Я ведь тоже кузнец, широкого профиля механизатор. И в ремонте кумекаю. Чи я хуже буду того тракториста-еврея? Чи еврейский трактор хитрей нашего устроен... Главное, что кибуц это тот же колхоз. А без общего хозяйства нам, крестьянам, нынче – хана. Только гуртом колхозным и можно выжить. Работать надо, а не этим долбаным маркетингом заниматься!»
Звуки колокольного боя становились все слышнее и многообразнее. От их светлой симфонии не такими уже безотрадными казались окрестные поля. Светлело и на душе Ивана Логойды. На какой-то миг тенью набежала мысль о палестинцах. Но Иван быстро отмел сомнения. «С палестинцами поладим, – уверенно решил он. – Русский человек уживчивый, со всеми нациями общий язык найдет».
Под благостный малиновый перезвон охотно и легко думалось о стране обетованной. «А что?! – все больше и больше воодушевлялся Логойда, азартно давя на педали. – Израиль так Израиль. Нехай буде кибуц! Где наша не пропадала! Поеду сперва сам, создам какую-никакую базу, подкоплю там этих… как они их называют? Шекелей! Ага. А там и своих перевезу. Жена само собой, поплачет-погорюет, но потом будет довольна. Только вот…
Только вот это самое… Обрезание… Чертово обрезание! Хоть бы узнать у кого: шо воно таке?..»
Велосипед Логойды начал сбавлять скорость. Вот перешел на тихий, совсем тихий ход. Стал вилять из стороны в сторону…
На высоком загорелом лбу велосипедиста, могутного степняка-казачуры, пролегла складка мучительного раздумья.
О. Джигиль
