Судя по заявлениям высших должностных лиц государства и социальной рекламе на телевидении, Россия вступила в очередную кампанию борьбы с пьянством. Многие комментаторы по аналогии с горбачёвской «перестройкой» прямо связывают это с началом «Перестройки-2».
Стратегию предстоящей борьбы изложил президент Медведев во время телемоста с «нашистским» молодежным лагерем на Селигере. Во-первых, президент определил пьянство, как «пагубную привычку». Но, как сказал величайший русский поэт, привычка свыше нам дана, замена счастию она…
Во-вторых, президент сказал, что «мы» знаем, каковы исторические корни пьянства. К сожалению, ничего определенного не поведал. Упомянул лишь о том, что в России довольно холодный климат. Но если это и корень, то не исторический, а географический.
В-третьих, Медведев отметил, что проблема пьянства «не может быть разрешена в нашей стране при помощи дурацких запретов». По отношению к чиновникам, призванным исполнять президентские предначертания, такое определение, пожалуй, чрезмерно. Люди бывают разные. Так, Рамзан Кадыров еще в феврале прибег к запретам. Все, что крепче 15 градусов, можно купить только с 8 до 10 часов утра. А в священный месяц Рамадан – вообще нельзя купить. Или возьмем, например, запрет гнать самогон и особенно торговать им. Он какой – дурацкий или не дурацкий?
В-четвертых, по словам Медведева, проблема пьянства может быть решена за счет целого комплекса мер: «это и новые, нормальные современные программы, это нормальный человеческий досуг, это, наконец, просто нормальные доходы, которые позволяют людям отдыхать по-человечески».
Но откуда следует, что, увеличив свой доход, человек непременно перейдет к иным формам досуга, а не попросту увеличит свою ежедневную «норму»? Так, по данным Росстата, с 2001 по 2007 год реальные располагаемые денежные доходы выросли на 97%. И за тот же период продажа алкогольных напитков увеличилась на 77%. Некоторое отставание роста продаж алкоголя от роста доходов действительно имеется. Однако это официально учитываемые продажи, в то время как следует учитывать и «левую» водку, составляющую в России около трети общего объема потребления алкоголя. (К этим данным мы обратимся чуть ниже.)
Из слов президента также прямо вытекает, что пьянство есть явление нечеловеческое. Но алкоголизм – самая что ни на есть человеческая, социальная болезнь. Ближе к истине утверждение, что пьянство – явление ненормальное. Но и здесь все упирается в вопрос о том, что такое «норма», как она исторически складывается и чем определяется. «Трезвость – норма жизни!», – гласил лозунг горбачёвской «перестройки». И не подкопаешься, хотя к тем временам, не говоря уже о нынешних, «нормой жизни» стало именно пьянство, а не трезвость.
Если вы хотите преодолеть такую норму, то вам надо понять ее происхождение и противопоставить ей другую норму, которую следует извлечь не из своих субъективных благопожеланий, а из реальной действительности. Медведев против дурацких запретов, словом, против сухого закона. Значит, остается пушкинское:
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы,
да здравствует разум!
В рассуждениях о «культуре винопития» сплошь и рядом забывают, что любая культура есть надстройка над экономическим базисом – явление социально-классовое, зависимое от совокупности господствующих в данном социуме общественных отношений. Слишком дешево было бы ограничиться характеристикой российского пьянства как бытовой «привычки», хотя и пагубной. «Мы не спорим, что пьянство порок, – писал В.Г.Белинский, – но если тот или другой порок есть порок нации, – на него должно уже смотреть с философской точки зрения, должно обращать внимание, во-первых, на исторические причины, вследствие которых тот или другой порок сделался общим для целой нации, а во-вторых, на то, как являет себя народ в этом пороке».
Конечно, никто не требует от президента глубоких социально-исторических обобщений в кратком телевизионном диалоге. Но и без банальностей можно было бы, наверное, обойтись! Именно обилие банальностей рождает подозрение, что конкретная цель начавшейся кампании не имеет ничего общего с действительной борьбой с пьянством. Перечень грехов, в которых повинна «пагубная привычка», составлен еще во времена Горбачёва. К каким «достижениям» привела борьба с нею, хорошо известно. У нынешней кампании также просматривается двойное дно. Истинная ее цель – спрятаться за водку, списать на нее переживаемые Россией социальные бедствия. И подспудный вывод: поскольку пьянство это-де тысячелетняя русская традиция, то и жаловаться не на что и некому. Такая, мол, у Руси горькая планида...
ОПРЕДЕЛИМ пьянство как комплекс социальных болезней и неурядиц, связанный с чрезмерным употреблением алкогольных напитков. Ключевым понятием, требующим разъяснения, остается «мера», «норма», ее социальное происхождение и обусловленность.
Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) определяет, как опасный, средний уровень потребления, превышающий 8 литров чистого спирта на душу населения старше 15 лет в год. По словам президента Медведева, ныне в России этот показатель достигает 18 литров. По статистике ВОЗ за 2004 год потребление в России составляло 15,5 литра. Именно этими данными мы будем пользоваться далее, поскольку, охватывая все страны мира, они позволяют делать объективные сравнения и, кроме того, учитывают не только официальную торговлю спиртным, но и теневую составляющую (самогон, домашнее вино, суррогаты, контрабанда, подпольная торговля). В дальнейших международных сравнениях исключены данные по малым, в основном островным, государствам-курортам, где львиная доля спиртного выпивается туристами.
Возьмем лишь два показателя физического и социального здоровья – смертность и преступность – и сопоставим их с объемом потребления алкоголя.
Уровень смертности в России безобразно высок – 16,1 смерти в год на 1000 человек. В мире есть только 15 стран, превосходящих Россию по этому показателю (14 стран Черной Африки и Афганистан), средняя смертность составляет в них 20,0. А пьют в этих странах в два с половиной раза меньше, чем в России – в среднем 6,1 литра. Проницательный читатель, впрочем, может возразить, что не следует путать божий дар с яичницей. У них там в Африке нищета, СПИД, мухи цеце. А у нас условия другие и главным фактором смертности является пьянство. Чтобы проверить это предположение, посмотрим теперь на смертность в тех 10 странах, где пьют больше, чем в России. Здесь средний объем потребления алкоголя – 19,2 литра, а средний коэффициент смертности – 11,7. Ввиду важности вопроса, перечислим эти страны: Уганда, Молдавия, Словакия, Литва, Чехия, Хорватия, Украина, Люксембург, Латвия, Венгрия. Лишь одна африканская страна, а остальные – в большинстве своем наши ближайшие историко-географические соседи, 8 стран бывшего соцлагеря! И во всех без исключения смертность ниже. Ближайший показатель у Украины – 15,9. Близко, но все равно ниже. Так что главной причиной высокой смертности в этих двух странах является не алкоголь, а типично «африканские» параметры жизни, состояния здравоохранения и т.д.
Теперь о преступности. Ее уровень в России составляет 20,6 преступлений в год на 1000 человек. В 26 странах этот уровень выше, чем в России, – в среднем 55,7 преступления в год на 1000 человек. А пьют в этих странах опять же в полтора раза меньше, чем в России – в среднем 11,6 литра. И лишь в странах, где пьют больше, средний уровень преступности несколько превышает российский – 23,4.
Таким образом, прямой зависимости, или даже сильной корреляции, здесь не просматривается. Как смертность, так и преступность зависят от массы факторов, среди которых потребление алкоголя – лишь один из многих. То есть мера потребления алкоголя, как и всякая другая социальная мера, есть величина конкретно-историческая. Приведем тому два конкретных примера – политический и природно-климатический.
В мемуарах маршала А.Голованова, командовавшего в годы Великой Отечественной войны авиацией дальнего действия, описан любопытный эпизод, имеющий прямое отношение к вопросу о мере употребления. 1942 год. В Москву приехал премьер-министр Великобритании Черчилль. После переговоров со Сталиным – товарищеский ужин.
«Тем временем, – рассказывает Голованов, – я увидел в руках британского премьера бутылку армянского коньяка. Рассмотрев этикетку, он наполнил рюмку Сталина. В ответ Сталин налил тот же коньяк Черчиллю. Тосты следовали один за другим. Сталин и Черчилль пили вровень. Я уже слышал, что Черчилль способен поглощать большое количество горячительных напитков, но таких способностей за Сталиным не водилось. Что-то будет?!
Тосты продолжались. Черчилль на глазах пьянел, в поведении же Сталина ничего не менялось. Видимо, по молодости я слишком откровенно проявлял интерес к состоянию двух великих политических деятелей: одного — коммуниста, другого — капиталиста — и очень переживал, чем все это кончится...
Судя по всему, Черчилль начал говорить что-то лишнее, так как Брук [начальник английского генштаба], стараясь делать это как можно незаметнее, то и дело тянул Черчилля за рукав. Сталин же, взяв инициативу в свои руки, подливал коньяк собеседнику и себе, чокался и вместе с Черчиллем осушал рюмки, продолжая непринужденно вести, как видно, весьма интересовавшую его беседу.
Встреча подошла к концу. Все встали. Распрощавшись, Черчилль покинул комнату, поддерживаемый под руки. Остальные тоже стали расходиться, а я стоял как завороженный и смотрел на Сталина. Конечно, он видел, что я все время наблюдал за ним. Подошел ко мне и добрым, хорошим голосом сказал: «Не бойся, России я не пропью. А вот Черчилль будет завтра метаться, когда ему скажут, что он тут наболтал...» Немного подумав, Сталин продолжил: «Когда делаются большие государственные дела, любой напиток должен казаться тебе водой, и ты всегда будешь на высоте. Всего хорошего». – И он твердой, неторопливой походкой вышел из комнаты».
Теперь о природно-климатическом факторе. В научной литературе известен пример виноградарей из горного южнофранцузского городка Марсильяка. Вино является здесь почти единственным повседневным напитком. Каждый мужчина в возрасте от 20 до 60 лет выпивает ежедневно не менее 4,5 литра вина. У многих суточная норма доходит до 6–7 литров, особенно в страду. В переводе на чистый спирт получается порядка 180 литров в год. Однако медицинское обследование не обнаружило вредного влияния: жители сильны, бодры, трудолюбивы и веселы.
Понятно, что вышеописанное – «казусы», не могущие служить образцом для подражания. Но они показывают, сколь велик может быть диапазон меры как конкретно-исторической величины.
САМО ПО СЕБЕ употребление горячительных напитков не является еще пьянством. Оно становится таковым в зависимости от конкретных условий социальной, политической и экономической жизни. Вслед за их изменениями меняется и характер пития, и сам напиток. Первым исследователем, проследившим переход Руси от «культурного пития» к пьянству, от «меда-пива» к водке, был революционер-нечаевец И.Г.Прыжов (1827–1885) в своей уникальной «Истории кабаков в России в связи с историей русского народа».
Главный тезис Прыжова: в домосковской Руси пьянства не было – не было его, как порока, разъедающего народный организм. «Питье составляло веселье, удовольствие, как это видно из слов, вложенных древнерусским грамотником в уста Владимира: «Руси веселье есть пити, не можем без того быти». Но прошли века, совершилось многое, и ту же поговорку ученые стали приводить в пример пьянства, без которого будто бы не можем быти… Около питья братски сходился человек с человеком, сходились мужчины и женщины, и, скрепленная весельем и любовью, двигалась вперед социальная жизнь народа, возникали братчины, и питейный дом (корчма) делался центром жизни известного округа. Напитки, подкрепляя силы человека и сбирая около себя людей, оказывали самое благодетельное влияние на физическую и духовную природу человека». Прыжов сравнивал домосковскую русскую корчму с погребом Ауэрбаха в Лейпциге, где Гёте написал несколько сцен «Фауста». Князьям это понравиться, конечно, не могло.
С конца XV века уничтожение старинных вольностей, закрепощение крестьян, централизованный деспотизм и насаждение пьянства шли рука об руку. Примечательно, что введение государственной водочной монополии начиналось именно как «борьба с пьянством» – а на деле борьба с вольным духом народа, или, говоря современным языком, гражданским обществом и с корчмой как одной из точек его кристаллизации. При Иване III (1462–1505) в Москве были закрыты корчмы, и народу было запрещено употреблять напитки. Но вскоре на смену корчме, где можно было есть и пить, пришел московский кабак, где «велено только пить, и пить одному народу, т.е. крестьянам, посадским, ибо им одним запрещено было приготовлять домашние питья; все же остальные люди пили напитки у себя дома, и, кроме того, имели право владеть кабаками. Кроме царя, кабаками владели духовенство и бояре».
Винная монополия насаждалась огнем и мечом, сопровождалась безудержным воровством и мздоимством, ломала прежний образ жизни. Главным требованием было собрать кабацкие деньги с прибылью против прошлых лет. Для этого целовальникам было позволено действовать «бесстрашно», «никакого себе опасения не держать», а главное, «питухов не отгонять». Так они и действовали. «Я, государь, – доносил один кабацкий голова царю Михаилу Федоровичу, – никому не наровил, правил твои государевы доходы нещадно, побивал насмерть».
Народ сопротивлялся, как мог. По словам В.Ключевского, «московский народ, выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него, «брели розно», бежали из государства. Московские люди как будто чувствовали себя пришельцами в своем государстве, случайными, временными обывателями в чужом доме; когда им становилось тяжело, они считали возможным бежать от неудобного домовладельца». Великая русская экспансия в Евразии объясняется именно бегством свободолюбивого люда от московской деспотии. За ними гнались сборщики дани – баскаки, вплоть до Чукотки, Аляски и Калифорнии. И всюду ставился острог и царев кабак. В воспоминаниях одного из туруханских ссыльных красочно описана торжественная встреча первого после вскрытия Енисея баркаса. И было что праздновать: первый баркас всегда привозил бочку с водкой! На берег высыпало все население Туруханска, а впереди шел поп с крестом. Точно то же самое происходило и в Русской Америке. По свидетельству современника, «приход ежегодного кругосветного судна из России для Ново-Архангельска (на Аляске. – А.Ф.) был таким событием, что весь город принимал в нем участие. Весь муравейник волновался — и было отчего: привозились газеты и письма, а главное — новая водка, ром и вино. Водку и ром жители в колониях получали по положению, за наличные деньги. Почетным полагалось по четыре ведра в месяц и более, полупочетным по два, валовым или рабочим по ведру и менее». Вдумайтесь: ведро – это 12 литров! Это ли не пример заботы государства о самых отдаленных своих подданных!
Неутешительный итог тремстам годам укрепления властной вертикали посредством водки подводит Прыжов: «Побратавшись с татарами, в тени этого антинационального развития, Москва начинает собирать около себя области новгородскую, псковскую, тверскую, рязанскую, пермскую, киевскую… И здесь-то, в Москве, оторванной от южной Руси, возникает и крепнет московская жизнь. С XV столетия, когда все другие славянские народности оживают, когда у поляков, хорватов, хорутан, сербов и в Южной Руси начинает зарождаться народная литература, в Москве открывается период окончательного упадка русской народности… XVII век заканчивал собою историю московского царства, которое, сгубив независимые области, в самом себе не нашло никакой жизни, разтатилось, и умерло среди смут, крамол и казней… Жив был один лишь московский кабак…» Водка осталась символом абсолютной монархии и деспотизма.
АНАЛОГИЧНЫЙ процесс, но уже в Германии XIX века, проанализирован Ф.Энгельсом в статье «Прусская водка в германском Рейхстаге». Как могло случиться, что именно отсталая полуфеодальная Пруссия сумела объединить Германию под скипетром прусских королей?
Началось все в начале века с ограбления крестьянства: «водочная промышленность прусских юнкеров была создана буквально на деньги, отнятые у крестьян». Дешевая картофельная водка с огромным содержанием сивушных масел хлынула во все уголки Германии. Пьянство, которое раньше обходилось в три-четыре раза дороже, теперь стало повседневно доступным даже самым неимущим людям. Совершенно изменился характер опьянения. Всякое празднество, прежде кончавшееся добродушным весельем и лишь изредка эксцессами, стало превращаться в дикую попойку и завершалось неизбежной дракой, которая никак не обходилась без поножовщины. Попы сваливали вину за это на растущее безбожие, юристы и прочие филистеры – на кабацкие попойки. Настоящей же причиной было внезапное наводнение прусской сивухой. В описании этого явления Энгельс резок, как человек, задетый за живое: «Если, рабочим не оставалось ничего другого, кроме выбора между земной водкой кабаков и небесной водкой пиетистских попов, – мудрено ли, что они предпочитали первую, как бы плоха она ни была». А она была очень плоха! Это острое действие дешевой водки продолжалось много лет и привело к тому, что водка стала «жизненной потребностью рабочего класса». Энгельс задается вопросом, не объясняется ли та апатия, с которой именно северогерманские рабочие отнеслись к событиям 1830 г., в значительной степени водкой? И отвечает на этот вопрос положительно.
Оба случая – русский и прусский – демонстрируют сложный и продолжительный социально-экономический процесс превращения алкогольных напитков из простого продукта потребления в орудие экономического, социального и духовного закабаления. Водка навязывалась народу из «высших государственных соображений» как средство сверхэксплуатации. Как способ выжать из «мужика» все, что не выжала из него «обычная» экономическая эксплуатация. Как орудие изъятия всех материальных излишков, благодаря которым «мужик» может повысить свою способность к сопротивлению. Известный советский борец за трезвость академик Ф.Углов приводил на этот счет такие данные: «В нашей стране эта эксплуатация достигала чудовищных форм. В середине XIX века оброк равнялся 17 рублям 65 копейкам. В то же время на спиртные напитки одно крестьянское хозяйство тратило в среднем 26 рублей в год». Отказ, особенно коллективный, ходить в кабак, а тем более просьба его закрыть, приравнивались к бунту.
Именно водку в этом втором ее социальном качестве имел в виду Ленин, когда говорил в начале нэпа: «В отличие от капиталистических стран, которые пускают в ход такие вещи, как водку и прочий дурман, мы этого не допустим, потому что, как бы они ни были выгодны для торговли, но они поведут нас назад к капитализму, а не вперед к коммунизму». Дальнейшая история распорядилась, однако, по-иному…
Самая могучая сила на свете – это сила привычки миллионов и десятков миллионов, констатировал Ленин на третьем году революции. Ломать ее через колено бессмысленно и крайне опасно. Нахрапом тут ничего не возьмешь. 26 августа 1923 года ЦИК и СНК СССР издали совместное постановление о возобновлении производства и торговли спиртными напитками в СССР. С января 1924 года это постановление фактически вступило в силу.
Привычку можно только органически изжить, иначе… Разумеется, суть дела этим нисколько не исчерпывается, но факты остаются фактами: Николай II дважды вводил «полусухой» и «сухой» законы – в Русско-японскую и империалистическую войну. Законы эти остались «гласом выпивающего в пустыне», а царь получил две революции. Горбачёв ввел «полусухой» закон – и получил распад Союза. Антисоветская идеология переместилась из интеллигентских кухонь в километровые винные очереди и именно в них она овладела массами, превратившись в разрушительную материальную силу.
Ах, если бы водка была только орудием угнетения! Но все дело в том, что в многовековой борьбе с этим орудием русский народ отчасти сам к нему «адаптировался», а отчасти – адаптировал его себе. Или, как писал Белинский, «общественная нравственность древней Руси исключила пьянство из числа пороков: оно было улегитимировано общественным сознанием». Поэтому пьянство есть, по Белинскому, не слабость, а порок. И порок не комический, а трагический, ибо «неопределенность общественных отношений, сжатая извне внутренняя сила всегда становят народ и человека в трагическое положение».
«Знаете ли вы, читатели, что такое Васька-пьяница? – писал Белинский в статье о русских былинах. – Этот Васька – любимое дитя народного сознания, народной фантазии; это не олицетворение слабости или порока, в поучение и назидание других; это, напротив, похвальба подразумеваемою слабостию. Кружало – турнир, бал русского человека…
В старину на Руси отъявленными пьяницами были богатыри, грамотники, умники, искусники, художники… А то ведь тяжело жить умному среди глупых, быть игрушкою и предметом презрения их глупости – поневоле пойдет он на кружало. Удивительно ли после этого, что русские богатыри единым духом выпивают чару зелена вина в полтора ведра, турий рог меду сладкого в полтретья ведра?.. Удивительно ли, что на Руси пьяницы спасали отечество от беды и допускались к столу Владимира Красна Солнышка?.. Васька-пьяница – это человек, который знает правило: «пей, да дело разумей», человек, который с вечера повалится на пол замертво, а встанет раньше всех и службу сослужит лучше трезвого. Это – повторяем – один из главнейших героев народной фантазии: оттого-то и Илья Муромец с ним выпил довольно зелена вина и назвал того пьяницу Василья братом названым».
Словом, «не бойся, России я не пропью!». И все же именно при Сталине и особенно во время войны винопитие было восстановлено в своих правах. Многие великие люди, например Александр Твардовский, были подвержены этому трагическому пороку. И в этом не их индивидуальная вина. Вот свидетельство одного из ближайших старших товарищей поэта:
Солженицын осуждал Твардовского за то, что он пил. Это осуждение поспешное и несправедливое. Почему пил Твардовский? Потому что «веселие Руси есть пити, не можем без этого житии»? Но ведь и эта старейшая формула русского пьянства не такое пустое дело. Напротив, это одно из свидетельств первой великой ломки в истории человека вообще, от первобытной вольности животного к нелегкому и несправедливому ярму кровнородственного порядка и сельской общины, стало быть, цивилизации и, может быть, предвестье того, что будущее населения, жившего между Днепром и Волгой, не могло быть идиллией. Пьянство есть отдушина, сатурналия скованного духа. Помните знаменитый вопрос: «За что мы проснулись?» Отчего пил Мусоргский, отчего пил Полежаев? Только ли оттого, что они хотели этим выразить или бессознательно выражали свою оппозицию гнету царского деспотизма? Не только. Еще оттого, что не демоны власти, не злые люди создали это «темное царство», а сама история народа не обещала ему легкой жизни, запутала, закрепостила его снизу доверху, не открывая тех удобных средних путей, от которых можно отделаться одним лишь масленичным карнавалом.
У Твардовского здесь было выражение горя, сознания безысходных противоречий и тяжести народной судьбы, с которой он был связан, не только отдушина, но и своего рода жертвенный обряд, при полном сознании губительности такого образа жизни для самого себя. Это было и выражение внутреннего проклятия самому себе за необходимость соучастия в чем-то, камнем лежащем на сердце, когда выбора нет, и все представляется фатальным… Это было пьянство идеологическое. Но не от отчаяния, не оттого, что он хотел запить нечистую совесть, робость свою… Да, в мировоззрении Твардовского было противоречие, которое он хорошо чувствовал. Это было противоречие между тем, что необходимо должно совершиться, и тем, как оно совершается, если находиться к нему на близком расстоянии… Одно дело понимать необходимость жертв, ну хотя бы на войне, и другое дело самому попасть под колесо или быть слишком близко к нему. Твардовский понимал, что в этой разнице между что и как таится большая историческая драма. Он понимал, что до поры до времени свести концы с концами нельзя. Для него было исключено то скороспелое сведение концов с концами, которое выражалось в психологии «пьющих и жрущих». Нет, Твардовский считал иначе. Он был поэт, поэт истинный, и мыслящий человек, то есть, как Пушкин, умел смотреть на трагедию глазами Шекспира, хотя это ему было до последней степени больно, не давало жить, гнало в трактир на станции Внуково, гнало в могилу…
РОССИЙСКОЕ государство всегда внимательно следило за «пьянственными» умонастроениями «своего» народа. И делало соответствующие выводы, видоизменяя свою алкогольную политику, суть которой оставалась, впрочем, неизменной.
Известный советский историк В.Похлёбкин писал в своей «Истории водки» о Николае I, который, желая после подавления восстания декабристов сделать примирительный жест в отношении дворянства и укрепить положение монархии, отменил государственную монополию на водку. «Показательно, что так поступил жесткий царь, всюду укреплявший государственную систему и администрацию. Казалось бы, в этом было заложено противоречие. Но ничего парадоксального в этом не было: правитель, желавший упрочить свое положение в государстве, обычно отменял монополию на водку, причем это были всегда не самые слабые, а, наоборот, самые сильные государи: Пётр I, Екатерина II, Николай I.
Секрет этой тактики состоял в том, что для всех них важен был политический выигрыш, а не прибыль. Они были великими политиками, а не купцами, не «бакалейщиками». И они готовы были заплатить водкой за политический выигрыш, за политическую стабильность. Такова была их стратегия. Однако цена такой платы была разорительной не только для государства, казны, но и непосредственно для народа – как для его кармана, так, в еще большей степени, для его здоровья и души. Откупная система, принося гигантскую прибыль кучке алчных негодяев, была всегда, везде и всеми ненавидима, ибо вела к разорению, к нищете, к безудержному росту пьянства и одновременно к ухудшению качества водки и ее разрушительному воздействию на здоровье населения».
Последним российским правителем, отменившим государственную винную монополию, стал Ельцин. Потом вроде бы попытался восстановить, но она и по сей день существует только на бумаге, плодя лишь многочисленные покражи и аферы типа пресловутой «единой государственной автоматизированной информационной системы» (ЕГАИС). Результаты же были совершенно те же самые, что описаны Похлёбкиным. Качество водки упало ниже нижнего, расцвело легализованное самогоноварение, на рынок хлынули импортные суррогаты. Но самое главное, резко понизилась цена водки относительно других товаров: были периоды, когда пол-литра стоила столько же, сколько четыре батона белого хлеба.
В течение нескольких лет страна испытала на себе друг за другом два алкогольных шока. Горбачёвский шок помог разрушению Советского Союза. Ельцинский шок спас криминально-олигархический режим.
Повторим еще раз: пьянство есть социальный феномен. Можно потреблять один литр – и пьянствовать, а можно – гораздо больше, и не пьянствовать. Поэтому перспективы нынешней президентской борьбы с пьянством зависят от честного ответа на один простой вопрос: «Может ли в современной России, при данном общественном строе, потребление горячительных напитков быть чем-либо иным, кроме пьянства в вышеуказанном смысле»? Нет, не может! Медведев «покусился» на один из самых прочных, наряду с коррупцией, устоев современного государства. На самом деле не покусился, а «нашел» еще одного виновника социальных бедствий, – так сказать, для равновесия. Если в коррупции виновата бюрократия, то кто виноват в пьянстве? Ясное дело, виноват «народ». Внушить населению идею «равной ответственности» правящего режима и народа за творящиеся в стране безобразия – такова главная, по сути, единственная, цель новой антиалкогольной кампании. Других результатов у нее не будет.
Рис. Владимира КРЕМЛЁВА (Тверь).
Александр ФРОЛОВ
