«На самой трудной должности…»

 

Писатель Илья Эренбург еще в 1943 году предсказал: «Замечательные книги о войне напишут не соглядатаи, а участники, у которых теперь подчас нет возможности написать письмо родным…» Так оно и вышло. Первым, кто это доказал, был Виктор Некрасов. Его повесть «В окопах Сталинграда», напечатанная в 1946 году, заложила традиции, которые с конца 50-х годов плодотворно продолжили писатели-фронтовики В. Астафьев, Г. Бакланов, Ю. Бондарев, В. Быков, К. Воробьев и некоторые другие, чьи произведения позже критика назовет «прозой лейтенантов». 

Вячеслав Кондратьев пришел в литературу позже. Его литературным дебютом стала повесть «Сашка», опубликованная в 1979 году. Именно ее критики считают лучшим произведением писателя. Поэтому и я свое внимание уделю этому произведению. 

Писатель, конечно же, учитывал опыт своих предшественников, но, как отметил исследователь его творчества Александр Коган, именно Кондратьев совершил «открытие, заполняющее тот вакуум, который у нас, как ни странно, существовал все эти годы и который не могли заполнить ни многотомные эпопеи о минувшей войне, ни так называемая «лейтенантская проза», где на первом плане вчерашний студент или десятиклассник, которому волею судеб доверено теперь командование людьми – такими вот Сашками. Сашки, будем откровенны, в таких произведениях все-таки как фон, как точка приложения сил, и только». 

У Кондратьева всё не так. У него человек, находящийся «на должности солдатской», – главный герой его повести. Более того, писатель использует сказовую манеру письма, то есть само повествование ведется от лица рядового бойца, все события даются через его восприятие. Поэтому и читатель может судить о нем не только по его поступкам, но и сознание главного героя повести становится объектом нашего внимания. 

В одном из интервью Вячеслав Кондратьев сказал: «У каждого писателя должна быть сверхзадача. Для меня она заключалась в том, чтобы рассказать ту правду о войне, которая еще не написана». Стремление к правде объясняет, почему, описывая повседневную жизнь, писатель такое большое внимание уделил бытовым деталям. Первая часть повести о Сашке – это, по сути дела, описание одного дня из жизни рядового бойца на переднем крае. Причем дня обыкновенного. Поэтому писатель несколько раз отметил, что поначалу все было «как обычно». Сашка воевал, как умел, и «совсем не думал, что одно нахождение тут, в холоде, голоде, без укрытий и окопов, под каждочасным обстрелом, является уже подвигом». Однако читатель прекрасно понимает, что по-другому это и не назовешь. 

После выхода повести Виктора Некрасова появился термин «окопная правда». Придумавшие его хотели подчеркнуть узость понимания событий теми, кто судил о войне, только опираясь на свой, весьма ограниченный, опыт. У Сашки тоже был свой конкретный сектор обзора: «от подбитого танка, что чернеет на середке поля, и до Панова, деревеньки махонькой, разбитой вконец, но никак нашими не достигнутой». Но, как справедливо подметил критик Игорь Дедков: «В глубине того, что называют бытом, бьется мысль, томится душа, требует своего совесть». И думается, неслучайно писатель упомянул, что «сектор Сашкиного обзора не маленький». Все понимал его Сашка, в том числе «и то, что дело не только в недохвате снарядов и мин, но и порядка маловато. Не научились еще воевать как следует что командиры, что рядовые. И что учеба эта на ходу, в боях идет по самой Сашкиной жизни». 

 

 

Но так уже было. Лучшие произведения о войне и в XIX веке написал тот, кто знал о ней не понаслышке. Я имею в виду поручика артиллерии Льва Николаевича Толстого, которому выпала судьба стать активным участником «севастопольской страды». Мне думается, что именно в его «Севастопольских рассказах» проявились те сущностные черты, которые потом определили своеобразие лучших произведений о Великой Отечественной войне. Об одной такой черте Толстой написал так: «Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда». 

Кондратьев тоже не раз повторял, что «о войне ничего выдумывать не надо». Да и Сашка не стал скрывать правду, когда встреченные им на вокзале девушки, которых «ждали дороги фронтовые, неизвестные», поинтересовались, страшно ли на войне. С горькой улыбкой смотрел он на них, потому что «не знают еще эти девчушки ничего, приманчива для них война, как на приключение какое смотрят, а война-то совсем другое…» А знать правду им надо, «чтобы готовы были» понять, что война – это кровь, смерть, страдания, грязь. Так ее воспринимал Толстой, такова она и в изображении Кондратьева. 

Героем «эпопеи Севастополя» Толстой, как известно, назвал «народ русский». Но любопытно, как изображен его подвиг. Начитавшийся статеек в официальных газетах человек, впервые оказавшись в Севастополе, поневоле испытывал разочарование. Он не видел ничего героического, а видел повседневную жизнь города, быт, где каждый занят обыкновенными житейскими делами. И понадобился талант Толстого, сумевшего разглядеть и тщеславие аристократов, и спокойное мужество истинных защитников города. Он смог увидеть «чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине». Именно на «скрытую теплоту патриотизма» великий писатель указал как на источник несгибаемости и силы духа нашего народа. 

Эту традицию развивал потом и Виктор Некрасов. Он показал истоки нашей Великой победы под Сталинградом. Он показал, как мучительно и незаметно складывалась она из каждодневных столкновений с врагом. В буднях военного быта происходило накопление боевого опыта, закалялись воля и разум, что и позволило разгромить фашистов вопреки всем обстоятельствам. В конце повести один из персонажей ее, старшина Чумак, спрашивает у Керженцева: «Почему все так вышло? А? Помнишь, как долбанули нас в сентябре?.. Почему не спихнули нас в Волгу?» Всей своей книгой Некрасов и ответил на эти вопросы. Потом на подобные вопросы ответила «проза лейтенантов», книги В. Богомолова, Б. Васильева. 

Повесть Кондратьева – ответ на те же вопросы. И дан он уже названием его произведения. Мы победили потому, что у нас были такие Сашки. Так же, как в любом взводе и роте свои Василии Тёркины. Одержали победу потому, что сумели воспитать таких, как Зоя и Шура Космодемьянские, Александр Матросов, герои-молодогвардейцы. Когда мы привычно говорим, что ту войну выиграл народ, мы должны понимать, что обозначает само это понятие. Народ – как субъект истории – тем и отличается от населения, что представляет собой общность, в которой каждый обладает надличностным сознанием и коллективной волей. 

Когда читаешь у Толстого в «Войне и мире» о Платоне Каратаеве, невольно обращаешь внимание на его слова, сказанные им о себе: «Мы солдаты Апшеронского полка». Употребление личного местоимения во множественном числе здесь неслучайно – в этом проявилась особенность мировосприятия персонажа. Он всегда ощущал себя частью какой-либо общности: семьи, полка, народа, человечества. Толстой ненавидел эгоизм и индивидуализм. Их он считал источником многих бед. Даже исторический процесс он называл «роевой жизнью человечества». Советская школа тоже воспитывала человека в духе коллективизма. Он стал особенностью мировосприятия тех, кому выпала судьба воевать с гитлеровцами. 

Вот и Сашка постоянно думает о других, соизмеряет свои поступки с интересами окружающих его людей, ощущает себя частью того целого, что является человеческой общностью. Уже в самом начале повести мы видим, как сочувствует он своему «никудышному, недужному, ослабшему от голодухи» напарнику, понимая, что если молодому непросто, то каково тому, «кто из запаса, в летах». А его стремление снять с убитого немца валенки объясняется тем, что с «ротным его приключилась беда» и остался он без нормальной обуви. Сашка «для себя ни за что бы не полез, пропади пропадом эти валенки»! А вот что чувствует Сашка, когда полез за валенками к переднему краю врага, а немцы открыли шквальный минометный огонь по его «битой-перебитой» роте: «Глянул назад, и впрямь творится там страшное – разрывы по всему лесу, взметаются вверх комья земли, падают вывороченные с корнем деревья. Как бы не побило всех. Сашке даже неловко стало, что оказался он случайно в безопасности, от своей роты в отрыве…» Такое мировосприятие приводит к тому, что он оказывается способным на самоотверженные, благородные поступки. Он сумел понять чувства любимой девушки, полюбившей другого. Он спасает от беды, беря на себя вину за его проступок, лейтенанта Володьку, с которым подружился во время их скитаний в тылу. 

Есть в «Севастопольских рассказах» Толстого удивительный эпизод: отправляемый в лазарет с бастиона матрос, у которого «вырвана часть груди», просит прощения у своих товарищей за то, что не может оставаться с ними и продолжать бой. Ведет себя так, как будто он виноват в том, что подвел их в трудную минуту! А вот как уходил с передовой раненный в руку Сашка: «Конечно, надо идти, чего судьбу пытать, но неловко как-то и совестно – вот он уходит, а ребята и небритый, осунувшийся ротный должны оставаться здесь, в этой погани и мокряди, и никто не знает, суждено ли кому-нибудь из них уйти отсюда живым, как уходит сейчас он, Сашка». А ведь после того, как его подстрелил вражеский снайпер, он вообще мог не возвращаться в роту. Но, рискуя быть убитым тем же снайпером, он пришел в роту, чтобы проститься и чтобы оставить свой автомат тем, кто остается. 

Но еще Достоевский предупреждал, что коллективистское мировосприятие способно привести к обезличиванию человека, забвению ценности человеческой жизни. Это мы можем наблюдать в книге Е. Замятина «Мы». А сколько уничижительных речей было сказано начиная со времен «перестройки» в адрес советской школы! Однако еще русская философия предостерегала от противопоставления «я» и «мы». Вот что писал С.Л. Франк: «Никакого готового сущего в себе «я» вообще не существует до встречи с «ты». И это понятно: человек формируется как личность в процессе повседневного общения с другими людьми. Премудрый пескарь, изначально вырывший норку для одного себя и не водивший ни с кем хлеб-соль, превратился в ничтожество. Отсюда и вывод философа: «Мы» столь же первично – не более, но и не менее, чем «я». Оно есть исконная форма бытия, соотносительная «я». При таком понимании общность вовсе не обозначает обезличивания, наоборот, сохранение тех качеств человека, что необходимы для успешного выполнения общего дела, – необходимость. Ведь именно Сашкина ответственность за товарищей заставила его предупредить о приближении врага, его смекалка помогла взять «языка». Коллективистское мировосприятие и является основой его личности, определяет его индивидуальность. 

Конечно, взаимоотношения личности и коллектива всегда непросты, но государство, изображенное в книге Замятина, – проявление принципа коллективизма, доведенного до абсурда, до тоталитаризма. Но любой принцип, доведенный до крайности, становится губительным. Достаточно вспомнить инквизицию, которая даже заповеди Божьи использовала для того, чтобы сжигать людей на кострах. Неслучайно современные системы воспитания стремятся преодолеть крайности и коллективизма, и индивидуализма, предлагают способы гармоничного соединения интересов общества и личности. 

Уже того обстоятельства, что Сашка был воспитан советской школой, достаточно, чтобы понять, почему несостоятельными оказались все попытки доказать, что мы разгромили фашистские полчища вопреки советской системе. Но дело не только в этом. Народ, не объединенный волей государства для осуществления общего дела, – всего лишь разрозненная масса, которой было бы просто не под силу сокрушить такого врага, каким была гитлеровская Германия. 

В повести Вячеслава Кондратьева это тоже хорошо показано. В атаку люди шли по приказу, а не добровольно, и Сашка прекрасно понимал необходимость воинской дисциплины. Далеко не все, кто был на передовой, стремились проявлять героизм. Вот весьма выразительная сцена с раненным в ногу политруком: «За оврагом командовал сержант, останавливая не в меру разбежавшихся. Теперь-то к политруку подбежали человек пять, пожалуйста, готовы нести в тыл его хоть на руках. Но он, ругаясь, гнал их от себя, посылая в оборону, а потом и подоспевший ротный разметал всех по местам». 

Поэтому нет ничего удивительного, что главным фактором нашей победы А. Зиновьев назвал «тот социальный строй, который установился после 1917 года. Называть его можно по-разному. Например, реальный социализм. Все остальные факторы сыграли свою роль только потому, что существовал этот главный фактор». Напомню только, что сказано это человеком, который из-за своей критики коммунизма во времена правления Брежнева был вынужден эмигрировать. Но это сказано и замечательным ученым, который всегда стремился к объективному исследованию фактов. Прав известный философ, подчеркивая, «что в войне победил не какой-то абстрактный народ, а советский народ». Об этом и книги Вячеслава Кондратьева. 

 

 

И еще одну традицию заложил Л.Н. Толстой. Крымская война, как и война 1812 года, в его изображении – это не только столкновение вооруженных сил, но противоборство добра и зла. Русские воины вынуждены были оставить Севастополь, но нравственная победа осталась за ними. Так же он расценивает и Бородинское сражение, несмотря на то что после него французы оказались в Москве. Победа русского оружия в Отечественной войне была обеспечена силой духа народа и армии. 

Эту традицию развивала и наша «военная проза». Ведь и Знамя Победы над Рейхстагом символизировало не только превосходство нашего оружия, но и нравственную победу советского народа над фашистской нечистью, «отребьем человечества», сеющим смерть. Александр Твардовский нисколько не преувеличил, когда написал, что «бой идет кровавый ради жизни на земле». Поэтому неудивительно, что, пожалуй, самый яркий эпизод в повести Кондратьева тот, где дисциплинированный боец Сашка отказался выполнять приказ комбата и тем самым, рискуя собственной жизнью, спас жизнь пленному немцу. Да и для самого Сашки этот случай оказался «самым памятным, самым незабывным из всего им на передке пережитого». 

«Враг лютует – сам лютуй» – этого нехитрого правила придерживался Василий Тёркин. И Сашка, когда видел, как «поднялись они из-под пригорка – серые, страшные, нелюди какие-то, готов был давить и уничтожать безжалостно» немцев. Это были враги! Но вот когда он схватился с немцем, «ощутил тепло его тела, силу мышц», он почувствовал, что это обыкновенный человек, такой же солдат, только одетый в другую форму. И потом, когда настала пора разглядеть его как следует, сравнил он его с собой и понял, что они вроде бы даже одногодки. Внешность еще больше удивила: «курносый, веснушчатый, на вид прямо русский». И даже лицом напоминает одного дружка деревенского – Димку. И дальше, когда в штаб вел, «потому и мог разговаривать с ним по-человечески, принимать сигареты, курить вместе…» Потому и захотелось узнать, чем занимался немец до войны. Постепенно Сашке стало ясно, что понятия «немец» и «фашист» все-таки не одно и то же. Об этом он потом даже осмелился сказать разъяренному комбату. Сумел Сашка оценить и то, что пленный не трусом оказался. Открылось, что и он себя считал находящимся «на должности солдатской», а потому готов умереть, но присяге не изменить. Пусть даже дана она «гаду Гитлеру». 

Обыкновенный советский паренек Сашка воплощает в себе и лучшие черты русского человека. В нашем «коллективном бессознательном» столетиями бережно и прочно хранится заповедь «Сила – в правде!» Вот и Сашка – дисциплинированный боец, привыкший беспрекословно подчиняться, «впервые за всю службу в армии, за месяцы фронта» не желает исполнять приказ комбата, потому что в душе его «страшное сомнение в справедливости и нужности того, что ему приказали». И если в русском человеке укрепится чувство собственной правоты, то он готов ради нее идти на смерть. Вот и Сашка «без страха, с отчаянной решимостью не уступить» встретил тяжелый взгляд капитана: «Ну, что будешь делать? Меня стрелять? Ну, стреляй, если сможешь, все равно я правый, а не ты…» И одумался комбат, отвернул глаза, приказ свой безумный отменил. 

Не смог нарушить Сашка кодекс чести, в котором милость к поверженному врагу является незыблемым законом для русского воина. Поэтому и «не может он беззащитного убивать. Не может и все!» Душа противится, и совесть не позволяет. Не по-христиански это, не по-божески. Он, воспитанный в атеистическом духе, все равно воспитывался в традициях той культуры, у которой православные корни. Неслучаен поэтому такой финал у этой истории. Когда ушел капитан, уводя своего ординарца, бросавшего на Сашку «непонимающие взгляды», огляделся окрест «русский труженик-солдат». И увидел не только «удаляющегося комбата и большак», но и «церкву разрушенную, которую и не примечал прежде…» 

Не убил Сашка пленного еще и потому, что не пожелал уподобляться своим врагам. А свое нравственное превосходство он ощущал четко: «Потому как люди мы! А вы фашисты!» Это он говорил, когда возмутился, что подобранную в роще советскую листовку немец назвал пропагандой, то есть ложью: «Это у вас пропаганда! А у нас правда!» Сегодня, когда Парламентская ассамблея стран Европы официально приняла резолюцию, приравнявшую коммунизм к фашизму, особенно важно понять, что на самом деле это антагонистические социальные проекты. Без этого и эпизод с немцем в повести Кондратьева глубоко понять затруднительно. 

В основе идеологии гитлеровского фашизма – теория, делящая человечество на расу господ и расу рабов. Это идея земного рая для избранных за счет порабощения всех остальных. Хозяевами мира нацисты, конечно, считали себя. Поэтому для немцев, воспитанных в этом духе, такие, как Сашка, просто «недочеловеки», «унтерменши». Попади он в плен, никто и не попытался бы увидеть в нем человека. Никакие моральные нормы на него не распространялись бы. Он материал. Отсюда и леденящая душу жестокость нацистов. Это и есть, как справедливо подметил кинорежиссер М. Ромм, «обыкновенный фашизм». Но отсюда же и принцип «Цель оправдывает средства», поскольку такие понятия, как честь, верность данному слову, действительны только между равными, своими, и на остальных это не распространяется. Советский проект предполагает равенство всех людей независимо от расы, национальной принадлежности. В основе советского проекта – идея братства народов. По-разному можно относиться к замыслу построения коммунистического общества, но, бесспорно, его со временем предполагалось построить не для избранных, а для всех людей Земли. На таких идеях и воспитывался Сашка. 

Тогда ничего удивительного, что он смог увидеть в плененном им немце человека, даже пожалел его, потому как представлялся он Сашке «одураченным и обманутым» фашистской пропагандой. Случилось так, что Сашка оказался над жизнью и смертью этого вражеского солдата волен и легко, не доведя до штаба, мог его хлопнуть по дороге. Но только нашему бойцу от этой мысли «даже как-то не по себе стало». Не относил он себя к расе господ, потому «и стало как-то не по себе от свалившейся на него почти неограниченной власти над другим человеком». Неслучайно и комбат приказ свой отменил, тем самым признав правоту Сашки. Воспитан-то капитан был той же советской системой и расстрелять велел пленного потому, что не в себе был от переживаний из-за гибели любимой девушки. Больным назвал его один из встреченных Сашкой связистов. Да и Сашка, который хорошо знал комбата и гордился им, когда разглядел его в блиндаже, не узнал: так изменило того горе. В нормальном состоянии комбат и сам никогда бы не отдал такого приказа. 

Правоту свою Сашка ощущал еще и потому, что листовка «писалась людьми повыше комбата». Она была обещанием, данным от имени советской власти, значит, в ней должна быть только правда. «Из-за капитана вышло, что брехня эта листовка», или, как сказал немец, пропаганда. Тогда чем мы лучше фашистов? 

Ординарец Толик тоже убежден, что нельзя «нас с ними равнять». Однако выводы делает совсем другие. Поэтому, с его точки зрения, нормы морали должны действовать весьма избирательно. Воинская присяга, конечно, дело святое, но если дана она «гаду Гитлеру», то ее допустимо легко нарушить. А ради достижения нужного результата можно пользоваться разными средствами, в том числе и ложью. Мало ли что обещано пленному в листовке, но это лишь «если добровольно сдастся, если расскажет все». Но если это так, в чем наше отличие от врага? Недаром Сашка вполне резонно спрашивает у Толика: «Раз они гады, значит, и мы такими должны быть? Так, что ли, по-твоему?» 

Главное, что не приемлет Сашка в идеологии фашизма – это отношение к человеческой жизни. Для «истинных арийцев» жизнь «недочеловеков» значит не больше жизни вши, таракана. Но и тот, кто убивает безоружного, беспомощного невольно уподобляется нацистам. «Много, очень много видал Сашка за это время смертей, но цена человеческой жизни не умалилась от этого в его сознании». Потому и сам он остался человеком. В этом и величие его поступка. 

И оттого, что для русского человека, воспитанного советским строем, такое поведение должно быть нормой, поступок Сашки не стал менее значим. В условиях войны за невыполнение приказа командира Сашка вполне мог пойти под трибунал, а то и погибнуть от руки капитана. Известно, что в основе этого эпизода лежит реальный случай, который писателю рассказал один из ветеранов войны. Только он-то поступил иначе: убил пленного в самый последний момент, когда уже подходил комбат. И столько лет потом мучила человека совесть! 

Повесть Кондратьева действительно о том, как вел великую битву «ради жизни на земле» советский народ и почему одержал в ней победу. В основе ее моральное превосходство над врагом. Не сразу оно стало превосходством на поле боя, понадобилось время, чтобы мы научились воевать. Большую цену пришлось заплатить за свое неумение. Но даже тогда, когда было «яснее ясного – сильнее немец пока,.. знал Сашка точно – не победить немцу!» 

 

Уцелевший под Ржевом 

 

Повесть Вячеслава Кондратьева появилась в печати при содействии Константина Симонова. Ему же принадлежат замечательные слова о ней: «История «Сашки» – это история человека, оказавшегося в самое трудное время в самом трудном месте и на самой трудной должности – солдатской». О «месте» хотелось бы сказать подробней. 

Повесть посвящена «всем воевавшим подо Ржевом – живым и мертвым». Сразу вспоминается, что свое одно из наиболее известных стихотворений А.Т. Твардовский назвал «Я убит подо Ржевом». Поэт писал: «В основе его… память поездки под Ржев осенью 1942 года… Впечатления этой поездки были за всю войну одними из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце. Бои шли тяжелые, потери были очень большие». 

Видим мы это и в повести Кондратьева. На вопрос комбата, сколько у них осталось в роте человек, Сашка отвечает, что из ста пятидесяти – шестнадцать. Способствовала этому не только болотистая местность, из-за которой приличного окопа и то не выкопать, вот и приходилось сооружать шалашики, но и сопротивление, которое оказали гитлеровцы. Отброшенные от Москвы, они удерживали позиции под Ржевом с января 1942 года до марта 1943 года. Целых 14 месяцев более чем миллионная группировка наших войск, несмотря на все попытки, не смогла выбить врага с занимаемых им позиций. А ведь после победы под Москвой казалось, что деморализованный враг не сможет оказать такого сопротивления. Появился соблазн окружить и разгромить армии группы «Центр». Да и хотелось обезопасить столицу от налетов фашистской авиации, поскольку 150 километров до нее самолеты того времени могли преодолевать за 15 минут. Но немцы сопротивлялись отчаянно. Уже 3 января 1942 года Гитлер отдает приказ «не отступать ни на шаг, обороняться до последнего солдата, до последней гранаты». Причем сопротивлялся враг под девизом, который может показаться странным: «Ржев – ворота к Берлину». А ведь до него было 1500 километров! Но это указывает на важность ржевского плацдарма. 

Поскольку наши потери под Ржевом были огромны, то в годы «перестройки» и в 90-е распространение получает версия о преступлении «сталинского режима», отдававшего приказы о все новых атаках на этом участке фронта. Суть такой позиции выражена в статье Валерии Новодворской «Не стрелять!», посвященной творчеству Кондратьева. Люто ненавидевшая все советское, она писала: «А тут его кинули под Ржев. Едва отбилась Москва, вермахт вышел к Днепру, пал Харьков, и началась безнадега под Ржевом, где на поле Овсянниковском, на Селижаровском тракте без смысла, без плана, без стратегии и тактики клали людей, роту за ротой, батальон за батальоном, полк за полком. Без толку. Потом все равно отступили. То ли котел, то ли просто скороварка». Такая же позиция и в нашумевшем в свое время фильме А. Пивоварова «Ржев. Неизвестная битва Георгия Жукова». 

Советские историки не любили писать о Ржеве, поскольку потери были огромны, а гордиться вроде бы нечем: больше года наши войска не могли выбить гитлеровцев с занимаемых ими позиций. Однако такой глубокий исследователь, как Вадим Кожинов, считал по-другому: «В действительности эти бои представляли собой, по существу, единственное безусловно достойное действие наших войск за весь 1942 год». Потери врага тоже были огромны. Достаточно сказать, что более 80% немецких танков после этих боев уже не годились для дальнейшего использования в другом месте. Фашистам приходилось держать под Ржевом большую группировку, состоявшую из отборных соединений, в помощь которой к тому же перебрасывались войска с других участков фронта. Поэтому прав Кожинов: «Без героического – и трагедийного – противоборства под Ржевом иначе бы сложилась и ситуация под Сталинградом». Еще более категоричен молодой ученый-историк, военный эксперт Борис Юлин, чей видеорассказ «Битва за Ржев» легко найти в интернете. Опираясь на документы, он показывает, что все рассуждения о бессмысленности боев под Ржевом являются злонамеренной ложью. 

Да и повесть Кондратьева опровергает версию о бессмысленности боев под Ржевом. Увидевший мирную Москву Сашка смотрел на нее, как на чудо. Как будто и не было в каких-нибудь двухстах верстах от нее фронта. «Но чем разительней отличалась эта спокойная, почти мирная Москва от того, что было там, тем яснее и ощутимее становилась для него связь между тем, что делал он там, и тем, что увидел здесь, тем значительнее виделось ему его дело там…» 

Позиция В. Новодворской и тех, кто думает так же, как она, по-своему логична. Поскольку, с их точки зрения, Сталин не лучше Гитлера, а СССР и фашистская Германия – тоталитарные монстры, то никакой Великой Отечественной войны и не было, а была схватка большевизма с нацизмом за мировое господство. Тогда поколение Кондратьева – это «поколение обреченных», которых «государство бросило в топку войны» и которым на самом деле «воевать было не за что». Но когда эти «оловянные солдатики» попадали на передовую, то к ним приходило прозрение, и они понимали, «какова была цена сталинскому шапкозакидательству и довоенному хвастовству». Тогда и появлялась ненависть к своей «злобной, окутанной колючкой стране». 

Однако судьба и книги Кондратьева показывают порочность логики оголтелого антисоветизма. Вот как Новодворская подает его желание уйти на фронт: «Но Вячеславу не сиделось. Он был все-таки дитя века. И его жертва. Он стал проситься в действующую армию, как только началась война. А ведь могло бы и пронести». Ей действительно не понять, зачем с Дальнего Востока, где Кондратьев служил в железнодорожных войсках, проситься на передовую. Она объясняет это наивностью. Но сам писатель объяснил все по-другому: «Мы верили, что судьба России в наших руках. Прекрасно выразил это чувство поэт Ю. Белаш в стихотворении «Ода окопнику»: «Один и есть богач он подлинный, поскольку в вещмешке своем не только ложку с котелком – хранит он будущее Родины». Это пронизывало всех». Вряд ли «поколение обреченных» способно так мыслить. 

Было ли разочарование? Да, было. Вспомним хотя бы строки Михаила Кульчицкого: «Я раньше думал: лейтенант звучит «налейте нам», и не сразу пришло осознание, что «война совсем не фейерверк». Многое оказалось не так, как писали в газетах. Страшные потери открыли, что мы не научились еще толком воевать, и за учебу эту приходится расплачиваться человеческими жизнями. Но вот как об этом пишет Кондратьев: «О многом передумалось здесь за эти месяцы, вдосыть набедовался Сашка под этими ржевскими деревеньками, которые брали, брали, да так и не смогли взять… Но ни разу не засомневался он в победе». Все «понимал и ворчал иногда, как и другие, но не обезверил и делал свое солдатское дело как умел…» 

Образ Сашки, без сомнения, автобиографичен, но все-таки между ним и автором повести есть разница. Сашке всего двадцать два, а книга о нем написана человеком, чей житейский опыт гораздо больше. Взгляды человека на жизнь не могут оставаться совсем неизменными. К тому моменту Кондратьев уже пережил кампанию по разоблачению «культа личности Сталина», «хрущевскую оттепель», был свидетелем того, как поколение шестидесятников породило движение диссидентов. Однако правда прозы Кондратьева такова, что он избежал соблазна приписать своему герою такое восприятие событий, которым тот тогда обладать не мог. И в этом тоже ценность его произведений, потому что мы можем видеть, каким сознанием обладало поколение «парней довоенных лет», сумевшее разгромить армию, которая без особых затруднений покорила всю Европу. 

В годы правления Ельцина Кондратьев оказался среди его сторонников. И тому есть объяснение. Вот его воспоминания, написанные гораздо позже военного лихолетья: «Первый бой потряс меня своей неподготовленностью и полным пренебрежением жизнью солдат. Мы пошли наступать без единого артиллерийского выстрела, лишь в середине боя нам на подмогу вышли два танка. Наступление захлебнулось, и полбатальона мы оставили на поле. И тут я понял, что война ведется и, видимо, будет вестись с той же жестокостью по отношению к своим, с какой велась и коллективизация, и борьба с «врагами народа»; что Сталин, не жалея людей в мирное время, не будет тем более жалеть их на войне». 

И поведение обнаглевшей партийной номенклатуры «периода застоя» вызывало неприятие у людей. Неслучайно именно в эти годы ставший коммунистом под Сталинградом Виктор Некрасов превратился в диссидента, а потом и в эмигранта. Кондратьев тоже давно находился, по его собственному признанию, во внутренней оппозиции к существовавшей государственной системе. Поэтому совсем неслучайно свои первые литературные опыты он представил именно Солженицыну, который был к тому времени убежденным антикоммунистом. Поэтому нет ничего удивительного и в том, что деятельность Ельцина поначалу у Кондратьева вызывала восторг. С ним писатель связывал надежды на перемены к лучшему. В то время писатель был убежден: «Главное – систему изменить». Поэтому и провал «путча ГКЧП» вызвал у него радость. А через два года после этого, на исходе темной сентябрьской ночи, в его квартире раздался роковой выстрел. И через двое суток, несмотря на отчаянные усилия врачей, Вячеслав Кондратьев скончался.