3На остановке автобуса, уже последнего на сегодня, останавливает меня молодая красивая женщина. В прекрасной дорогой шубке, но какая-то необычная. Скособоченная как будто.
– Я предлагаю вам послушать фортепианный концерт Рахманинова. Си бемоль мажор. В моем исполнении. Возьму недорого – двести грамм спирта. И чтобы неразбавленного.
Я чуть не упал от изумления. Предложение было настолько неожиданным.
– Вы не шутите?
– Нисколько. Только вы ничего не опасайтесь. Я вас знаю. Живете в соседнем подъезде. Работаете в лаборатории, и у вас спирта хоть залейся.
Не такой уж я меломан и совершенно не отличил бы си бемоль мажор Рахманинова от чего-то еще (не знаю, как и сказать, на их музыкальном сленге), скажем, Моцарта. Не топор, не пассатижи.
Но к тридцати пяти годам я все же избавился от доверчивости. Мало ли что могут сказать такие обольстительницы… Что у нее на уме, неизвестно. Однако же внешний вид ее внушал доверие. Стройная. Красивая. Ресницы даже в ночной полутьме видно, что огромные, пушистые. Хорошо одета, немножко, правда, небрежно. Настораживало, что ее, кажется, знобило. Но ведь зима, да и снег недавно выпал. Сырой воздух. Промозглая погодка. Ветер северный. Неудивительно. Я согласился.
Она и в самом деле жила в моем доме. Мало того – в хорошо известной мне когда-то квартире. Прежде я с женой не раз тут бывал в гостях.
Только тогда у этой стены не стояло пианино. И рядом табурет. Идти было пять минут. И Валя Масленникова, так она представилась, попросила отлить в лаборатории двести грамм спирта. И чтобы без обмана. Лаборатория моя располагалась как раз напротив нашего дома. Поэтому я на минуточку туда заскочил за горячительным. Сто метров до нашего дома шли не разговаривая.
А у себя Валя первым делом, даже не разуваясь, не раздеваясь, поспешила в кухню и немножко опохмелилась. Повеселела. Затем проследовала в смежную комнату. Торопливо скинула шубку. Потом кофточку. Оказывается, она кормила ребенка грудью. Интересно, зачем она туда брала чайную ложечку и чашку с разведенным спиртом? Протирать кожу девочки? Слышно, как кашляет и давится ребенок. Что-то тут не так.
Я обозревал квартиру. Изрядно запущена. Хотя и у прежних ее владельцев с тремя сорванцами стены все были исчерчены разноцветными чернилами и карандашами, иногда просто гвоздем. В таком же состоянии была и мебель.
Обивка кресел и дивана, помню, махрилась и была изрядно захватана грязными ручками малышей.
Но Валино жилище смахивало на берлогу еще более. Ее комнатки казались просторнее потому, что мебели почти не было. В этой комнате размещалось лишь пианино и табурет перед ним.
Тем временем Валя совершенно бесцеремонно выставила за дверь неопрятную непричесанную старуху – свою мать.
– Она недостойна наслаждаться музыкой великих – автомобильные гудки для нее тоже музыка, и даже лучше Моцарта, и еще похабные частушки, всё это в ее вкусе. Чем похабнее, тем лучше.
– А как же пианино у тебя?
– При чем тут она… Муж купил. Спартак. Вон на стенке со мной – видите, какой счастливый. Даже улыбается.
Действительно, на стене висел фотопортрет с Валей-невестой и каким-то лихим кавказцем-женихом, очевидно, это и был ее Спартак. А на грязном полу сейчас валялся еще один фотопортрет – совсем молодой красивой женщины и русского крепкого красивого мужика. Очевидно, это были Валины отец и мать. Фотопортрет выцвел. Не поэтому ли они на полу? Недостойны что ли висеть на гвоздике на стенке? Даже и без обрамляющей рамки. Вон гвоздь торчит в стене, уродует вид. Потому что на нем не висит этот фотопортрет.
Валя села за инструмент, закрыла лицо ладонью, видимо, ловила вдохновение. И вот заиграла. Поскольку я не такой уж меломан, ноту си от ноты до не отличу на бумаге, но уши у меня не залеплены и душа жива, словом, я впрямь получал удовольствие от ее музицирования. Ее не напрасно обучали музыке. Игра меня радовала. Это был не Рахманинов. В фильме «Чапаев» белогвардейский полковник играл это произведение. Кажется, оно называется «К Элизе». Бетховен. Хорошо Валя играла, но всего несколько тактов.
Исполнение оборвал мужчина, стучал как сумасшедший. Затем как сумасшедший влетел в квартиру кавказец, тот, что был на семейном ее фото. Очевидно, Спартак. Не разуваясь, не раздеваясь, заскочил к дочери. И с ребенком на руках встал посреди комнаты перед женой.
– Ты что делаешь? Ты мать? – Он давился словами, что-то кричал на грузинском. – Ребенок пьяный... Дочь почему пьяная? С ног падаешь. – Он брезгливо морщился. – Пахнет, как от пьяного сапожника. Как от нашего Ваньки.
Он подошел к окну. Квартира была на пятом этаже. – Высоко. Эх, тебе надо отсюда как птичке лететь. Всем будет хорошо. И суда не будет. Ну что ты не летаешь, а Валюша? Страшно? Да? Жить не страшно?
Валя его не перебивала, пальцы ее бродили по клавишам, но не играла. Лица я ее видеть не мог. Она сидела ко мне спиной, склонилась над пианино.
А Спартак подошел ко мне. В его глазах я прочитал сильное желание сбросить меня с пятого этажа. К тому же он неудачно пошутил. – Если отсюда тебе лететь, сколько пролетишь секундов? Можно научиться летать. Попробуешь? – Помолчав, продолжил.
– Я тебя знаю, не бойся. Спартак хороший человек. У нас небольшой город. Всех знаю. Ты доктор. Чего тебе надо? Ее надо? Бери. Она пьяная. Русская б… – он крепко выругался. – Бери ее. Ты же ее напоил. Что смотришь? Неправда, что ли?– Он открыл форточку – со двора послышалась гортанная кавказская речь. Но голоса женские. Опять послышался стук в дверь.
– Открой,– велел Спартак. – Вошли двое мужиков.
Было очевидно, что они поддатые. Ухмылялись, выглядывали кого-то. – А где мать? – спросили оба разом.
Валя старательно делала вид, что не понимает, чего им надо. Кого надо? Спартак отдал ребенка на руки мне (очевидно, я внушал ему больше доверия, чем его супруга), затем молча прошел в прихожую к входной двери, схватил одного из мужчин за плечи, резко развернул и сильным толчком вышвырнул на лестничную площадку, едва не сбив с ног другого мужика. Тот, не задерживаясь даже на миг, сам в ту же секунду очутился на лестнице. Намеки ему были излишни.
Спартак спросил, ни к кому не обращаясь лично. – Еще кому нужна хозяйка? Старуха Масленникова нужна? Я за нее.
Затем возвратился в квартиру. Запер дверь на ключ. Я ничего не понял, но чувствовал, что тут было что-то нехорошее.
Спартак принял у меня ребенка. На жену не смотрел. Валя опустила голову, повернулась к стене, кажется, всхлипывала.
Еще раз постучали в дверь. Опять открыл Спартак. На сей раз вошли четверо. Капитан милиции – мужчина, капитан милиции – женщина и две каких-то бабушки.
Женщина прошла по всем трем комнатушкам, побывала и в кухне. Пригласила к осмотру и бабушек, что те без излишних церемоний и сделали. На Валю старались не смотреть. Капитан достал из планшета какой-то лист бумаги, ручку, стал писать.
– Смотри, Валя, завтра тебе в суд идти. К 10 часам. Предупреждаю, чтобы ты была в надлежащем виде. Ты поняла меня? Как стеклышко. И так-то о твоем ребенке суд. Лишают тебя дочери. Будьте уверены. Кстати, если бы меня спросили, я бы девочку отдал отцу. Ненадежная ты, мамашка. Извини уж. Однако правда. И приходи. Сколько раз уже сорвала заседание. Не являлась. Приходи, а то как козу на веревочке приведу. Дождешься у меня.
Валя опять отвернулась от нас. Ей это было, очевидно, крайне неприятно. Что ее могут привести в суд на веревочке. А милиционер принялся расспрашивать. Сначала меня. Как я здесь оказался? Я не стал скрывать, что приглашен послушать Рахманинова. Только немного слушал. И не Рахманинова, а, кажется, Бетховена. Хозяйка позвала, считай что по-соседски. Поскольку живу в этом же доме. А что я налил ей 200 граммов спирта, я им не сообщил. Спартак на меня глядел зверем, но молчал. Он боялся разбудить ребенка, хотя дитя после выпивки, мамашка девочке налила в ротик несколько капель алкоголя. Это было понятно здесь всем – от младенца исходил характерный запах. Мамаша, наверное, немножко пролила на распашонку. У Вали руки тряслись.
Бабулек-свидетельниц вскоре отпустили, капитан-мужчина засел в кухне, позвал туда Валю. Для беседы. Как я понял из их разговора, он ей предлагал покончить с антисоциальным образом жизни. – У тебя такой положительный муж. Непьющий, положительный, хорошо зарабатывает. И девочки ты вскоре лишишься. Отсудит он. И я тоже за. Хоть он и кавказец, нерусский. И ребенка увезет. Даже жалко.
Несколько вопросов задал о тех двух мужиках. Кто они, зачем пришли? И про меня спросил. Часто ли я тут ошиваюсь? Сосед тоже мне.
Капитан-женщина брезгливо морщилась, два раза в кухне мыла руки, не вытирала полотенцем. И довольно скоро ушла, вспомнив, что у нее тоже ребенок, пора укладывать, поздно уже, завтра в отделе встретимся и все согласуем. – Сам разберешься, – сказала.
Не прошло пяти минут, и я тоже ушел. Что еще мне оставалось тут делать? Ждать, когда Спартак за меня примется? Из ревности и от непонимания. У двери в подъезд увидел двух женщин, совсем старую, как я понял, бабушку Спартака, и не очень старую – его мать. Она заглядывала вверх. На окно пятого этажа.
***
Месяца так через два иду я на работу. Еще в полной темноте. Семи нет. Впереди шагают двое. Вижу, их пошатывает. А пахнет-то, пахнет. Не шипром, не шанелью – сивухой. Перегаром. Я слегка отстаю, иду по обочине. Разговаривают.
– Тяжело? – женщина спрашивает.
– И не говори. Жить не хочется.
– Мне тоже… Как вчера набралась, даже не помню. – Эге, да это же Валя Масленникова. Пианистка.
– И чего мы сюда с тобой шли? Чего тут делать? – Мужчина не мог взять в толк.
– Опохмеляться, дурак. Уже я тебе сказала, да до тебя все никак не дойдет.
– В больнице? И давно тут опохмеляют? Клистиром? Издеваешься?
– Да нет, тут один придурок работает. Все нормальные люди еще спят. А он вот-вот свет зажжет. Вот увидишь. Он нам и нальет.
– А не врешь? Не верится что-то, чтоб тут наливали за так. Или ты дашь?
– Дурак. Право глупый. Сейчас увидишь. – Они стали прямо под моими окнами. Ждать, когда я включу свет и налью.
А я пошел к себе в лабораторию в обход. Зашел с другой стороны и поднялся через другое крыльцо. Архитектор спроектировал аж 4 крылечка для больницы. Боксированная система.
Шел я и думал. Нет, этого от Вали я вовсе не ожидал. Как-то это подловато. Непорядочно это. Я пришел к себе в лабораторию. Сел в другой комнате за стол. Думал, ай да Валя. Выходит, правда, не делай человеку добра, не получишь зла. Хотя ну какое же я тогда добро сделал? Опохмелил алкоголичку. А не прописать ли это в каких-то святцах. Добряк, честное слово. Смешно. Но надо работать. Перед воротами вверху на столбе яркий фонарь. Гляжу, стоят. Смотрят в мою сторону.
Уже Валя раздвинула ветви куста, в окно стучится. При ярком свете из моего окна я хорошенько рассмотрел ее. Помятое ее желтое лицо украшено лиловыми фонарями под глазами, ссадины на скулах. На лбу шишка. Женщина горбится, ее колотит с похмелья. Сапоги уже рваные. Уже не в нарядной шубке. В замызганном неопределенного цвета и возраста пальтеце, даже немного порвано… Не сберегла Валя подарок своего Спартака. А кто ее и когда еще вновь приоденет? Мужчину, кажется, я тоже узнал. Известный в наших краях алкоголик. Их у нас два брата-близнеца. Оба горькие пьяницы.
– В чем дело? – интересуюсь. Хотя я и так сообразил. Умирают, душа просит опохмелиться.
Я все же великий гуманист. Не стал читать мораль. Самому приходилось несколько раз в жизни страдать с перепою. Было как-то в студенчестве – с пятого этажа общаги еле спускался, колени тряслись, ноги подкашивались. Известное мне в прошлом состояние.
Налил в стакан грамм 50, разбавил, со второго этажа из раздатки для больных отделения позаимствовал большой кус черного хлеба, в тарелке на столе еще лежала вялая очищенная луковица, взял и ее, вынес на улицу. Стоял рядом, смотрел. Радовался. Оживают.
Они выпили махом. Зажевали. Мужик с облегчением не стал медлить и предложил Вале пойти к нему куда-то на Клепиху, уже там заняться этим делом. Валя презрительно ему сказала: – Ну ты и дурак. Нет чтобы отблагодарить меня, человека, доктора этого, а еще что-то предлагает, бесстыжие твои глаза. Сейчас как врежу.
Мужик ретировался. Его, видите ли, не так поняли. Валю я задержал.
– Кто же тебя так испортил? – спрашиваю. – Такая ведь молодая.
– И не поверишь, мамашка. Это чтобы к нам шоферня заезжала. А как же – и сыграют им на пианино Рахманинова, и спать с пацанкой уложат. На нее, на старую выдру, уже перестали бросаться. Вот она меня эксплуатировала после моей музыкалки. А мне их переносить тоже по-трезвому не в кайф. А вусмерть напоят, и ничего. Я же ничего не помню. Будто во сне. И будто это не я. Не со мной это.
Я еще дал ей закурить. Сам задымил.
– А сегодня-то отчего загул? Или повод есть?
– Есть. Вчера суд был. Лариску отняли, доченьку мою, по суду. Конечно, я не отдавала. Подралась с кем-то, не помню, с кем. Ну и разукрасили. Да я не обижаюсь. Так добром я бы не отдала. А теперь она будет в Грузии, у Спартака. Конечно, там ей лучше.
Я пошел было в лабораторию, но воротился.
– Что, хочешь пропадать? Предлагаю тебе лечиться. Имею такую возможность. Помочь могу. Нарколога Иванова знаешь? Евгения Владимировича? В медсанчасти? Мой друг. Пролечит. И бесплатно.
– А что? Это мысль. Годится. Поговорите с ним. Может, я отплачу натурой. – Она ухмыльнулась.
– Он не возьмет.
– Что, такая страшная?
– Да нет, доктор Иванов не из таких. Очень порядочный. Совестливый.
– Так и я хочу всё по совести. Не бесплатно же. Я тоже очень порядочная девушка. Даю по порядку. – Ухмыльнулась. – Да ладно. Это я так, шучу. Ты не верь. Я тоже не такая. Пока еще. – Ее лицо пошло пятнами.
Я ушел от продолжения разговора. Пошел к себе работать.
Женя и впрямь был весьма отзывчивым человеком. Велел прийти к нему Вале и ждать в коридоре, когда ее вызовет медсестра. У него в кабинете в это время сидели от 4 до 6 алкоголиков, перед ними на полу стояли тазики. Процедура для алкашей и мучительная, и немножко постыдная. В тазики они должны были блевать. После некоторых произведенных с ними действий, когда в ответ на небольшое количество алкоголя этого несчастного должно было выворачивать наизнанку. А потом это уже становилось рефлексом, как у собаки Павлова. Даже от запаха водки должно было воротить с души. Вале, как женщине молодой и к тому же очень красивой, да еще и пианистке (я это тоже не забыл сказать Иванову), он хотел эту процедуру предоставить одной, чтобы не смущалась. Валя сидела перед его дверью и то краснела, то бледнела. Через стенку с психиатром Ивановым принимал отоларинголог Криштопина. Ее ожидала еще одна женщина из моего дома по прозвищу Каркуша. Ее так прозвали, наверное, за ее нос, больше смахивающий на клюв черного ворона. И, кажется, она была глуховата. Наверное, так, потому что уж очень громко разговаривала.
– Что, к Иванову ждешь очереди? Кодироваться? И правильно. Давно пора. Он специалист хороший.
– С чего вы взяли? Кодироваться? Еще чего?
– А чего ж тогда тут сидишь?
– А просто сижу и сижу. Сейчас уйду. – И Валя, едва не плача, это было видно, пошла к выходу.
Я ничего не успел сделать. Догнал ее уже на улице. На автобусной остановке. Но она даже и разговаривать со мной не стала. Отвернулась, делала вид, что меня не слышит. Села в подошедший пазик и уехала. Наша с Женей благотворительная миссия провалилась.
Кстати говоря, перед моим окном она тоже не болталась. Может быть, не нуждалась в опохмелке. Тогда я рад за нее. Городок у нас маленький, все про всех знают. Спартака, разумеется, тоже. Уехал он в Грузию. С девочкой, бабушкой и мамой. Очень рад за девочку. Да, впрочем, и за папу Спартака.
Пришла весна, настало лето. К кафе «Отдых» утром ставили бочку пива. И человек в 20–30 змеилась очередь жаждущих. Пиво было холодным и не прокисшим. Рекомендую. Рядом остановка «Рынок». Автобусы ходят нерегулярно. Я надеялся успеть утолить жажду. Мало кто брал по кружке, все больше по две. А у продавщицы тары было мало. Мы терпеливо ждали. Вдруг вижу: к какому-то алику сбоку пристраивается Валя. Я ее уж почти полгода не видел. Хотя и проживаем в одном доме. Я разглядывал ее, но так, чтобы она не заметила. Она попросила оставить ей пива и показала пальцами сколько – треть бокала. Мужик послал ее сами знаете куда. Она уже было отошла. Но он ее поманил и что-то шепнул ей на ухо. Здоровенный мужик. Высокий. Валя опять – не раз видел это – вспыхнула. И треснула ему по роже. А ему хоть бы что. Ухмыляется, бормочет: – Ну как знаешь. Я ведь не насилую.
Женщина, вся перекосившись, пошла прочь. Однако через несколько минут вернулась. И сказала ему – пошли. Тут палисадники, кусты густые.
Я не стал смотреть, что там будет дальше. Ушел.
И опять спустя полгода меня пригласили провести несколько уроков в школе-интернате, преподавательницу снова вызвали на сессию в Москву. Иду ранним утром на первый урок. К восьми часам. У школы свое отопление – котельная на угле. Ночью прошел снег. Угольная многотонная куча слегка припорошена. Тут же, но в сторонке, пахнущий угаром шлак. Метрах в десяти дверь в котельную. И тут какие-то тряпки, кажется, старье, пальто что ли. И лицом вниз с этой кучи сползал женский труп. Это была Валя. Жена Спартака. Валя Масленникова. Так она мне и не сыграла бетховенскую «К Элизе».
В.Р. ЛАТЫПОВ
